— Так и есть, дружище, — Максимус пожал широченными плечами. — Более того, их предложение оказалось столь заманчивым, что я его принял. И вот теперь я, уже признанный житель страны Мероэ, стою здесь как болван и жду вестей… от себя самого.
— Ты говоришь загадками, достойный Максимус.
— Ага, парнишка. Вообще-то мне кажется, что я брежу наяву. И что бред сей столь интересен, что приходить в себя мне совсем не хочется.
Мераб, положа руку на сердце, иногда чувствовал себя так же: ему тоже не хотелось просыпаться — так интересен был его сон. Пугающ, но головокружительно интересен.
Видя, что юноша ждет разъяснений, Максимус продолжил:
— Сегодня на рассвете я вошел в стены сего приюта всех знаний мира. И… И меня разделили.
— Разделили?!
— Да, мальчик. Вот мы сейчас болтаем тут с тобой, поют птички, улыбаются прекрасные женщины… А в это время я, тот, отделенный, второй я, уже отмеряет шаги по подъемному мосту у границы заповедной страны.
Мерабу показалось, что Максимус заговорил с ним на каком-то странном языке: слова были все понятны, но смысл ускользал. «Быть может, — подумал юноша, — если я повторю вслух за этим достойным человеком, смысл его речей откроется мне?»
— Так, значит, от тебя отделили часть…
— А вот и нет! — совсем по-детски ответил Максимус. — От меня ничего не отделили. Эти удивительные люди из ничего создали второго меня. В тот момент, когда я увидел этого болвана, часть меня стала им… Я смотрел на себя самого двумя парами глаз и сам себе улыбался, как безмозглый дурачок.
— Отчего ты столь неуважительно говоришь о себе, мудрец? — В глазах юноши заплясали веселые огоньки. — Ты и один являл собой подлинный пример для подражания, а теперь, когда вас стало двое, воистину станешь идеалом.
— Издеваешься над стариком, мальчишка… — Максимус не сердился, но был явно не в своей тарелке и продолжал глупо озираться по сторонам.
— Но зачем тебя разделили, уважаемый?
— А затем, чтобы я, ну тот, второй я, убедил своих спутников, что ничего там, за мазаром, не нашел. И что следует возвратиться в вашу прекрасную страну, теплую Джетрейю.
— Но ты же гоним данным словом, ищешь легенду, над которой должен водрузить вексиллиум или паллиум своего повелителя.
— Я никому и ничего не должен, малыш. Глупое мое сердце гнало меня, это верно. Сердце и превратное понятие долга.
«Аллах великий, какое счастье, что он это понял!» — подумал Мераб. Конечно, слова «долг» и «честь» святы для любого человека, но все должно быть разумно… Тем более тогда, когда ленивый и тщеславный монарх остается дома, в уюте и неге, а его верные вассалы, движимые этим самым долгом, терпят бедствия и лишения, дабы прославить в веках имя надменного лентяя.