— В штаны там — наложили, что ли, еле шевелятся?!
Вытащил из кармана большой грязный платок, вытер им чумазое лицо, откашлялся и сплюнул черную слюну.
Вдали замаячили прыгающие лучи — шла автомашина с зажженными фарами.
— А, вот, разродились наконец! Ну, давай, Андрюха, с машиной доедешь.
Слушай, — Серега замялся, махнул рукой. — Короче, толковали седни с мужиками, хотели тебе сказать, да так получилось. Короче, помнишь, весной на тебя бочку покатили, ты уж не злись.
— Да ну, что ты!
— Говорят, тебе по башке за статейку надавали! Правда?
— Было немного.
— Ничего, ты не трусь. Главное — люди тебя поддержат. Люди, они правду всегда знают. А туго будет — зови нас. Прямо всей самошкинской артелью придем. А что? Мы тоже кое-что значим!
— Спасибо, Серега. Потребуется, обязательно позову!
Подошла машина. Серега выгрузил из бункера зерно, и комбайн снова впился в хлебную стену. На подножке машины Андрей доехал до «газика», разбудил Нефедыча, и через несколько минут они уже пылили по трассе, а по правую руку от них светилось огнями поле, на котором трудилась самошкинская артель.
«Как живой воды напился», — радостно думал Андрей и оглядывался, чтобы еще раз увидеть яркие сполохи фар на темном поле.
Рано утром он уже сидел в кабинете у Рубанова.
— А я давно вас жду, Андрей Егорович. Жду, когда вы захотите со мной разговаривать.
Андрей покраснел, вновь вспомнив свой крик после бюро.
Сейчас Рубанов смотрел на него внимательными, умными глазами и чуть заметно улыбался. Он ждал, когда заговорит Андрей.
— Я не согласен с решением бюро о моем наказании.
Рубанов кивнул.
— И вообще не согласен с этим делом, с козыринским. А так как у меня ничего, кроме ручки, нет, то ей я и воспользуюсь, теперь уже для других газет.
— И слышу я теперь не голос мальчика, но мужа.
Рубанов не скрывал своей радости, да и не хотел скрывать. Ему очень важно было услышать эти слова, если бы услышал другие, он винил бы в первую очередь самого себя. Потому что и эту душу, переставшую верить в справедливость, записал бы на свой печальный счет. Конечно, он бы стал воевать за нее, так просто бы ее не оставил, но все-таки…
— По поводу газет, Андрей Егорович, я думаю, надо немного подождать.
— Сколько ждать? Год? Два?
— Нет, несколько дней. И последнее, не думайте, что вы один. Понимаете, о чем я? Не одного вас тревожат худые дела. Савватеев, Кондратьев, да мало ли их… Их большинство. Не забывайте об этом никогда. Вот, пожалуй, и весь разговор.
— А вопрос можно?
— Давай.
— Почему вы с Воронихиным оказались при разных мнениях?
— Видишь ли, — перешел вдруг на «ты» Рубанов, — меня в детстве очень сильно пороли, когда я врал. Даже и теперь помню.