Андрей положил газету на место, перевернул на своем календаре листок и увидел, что цифра «десять», десятый ноябрьский день, обведена красным карандашом. Долго не мог сообразить — зачем? И вдруг вспомнил — сегодня ровно год, как он вернулся домой. Ровно год назад. Андрей мысленно начал перебирать события одно за другим, но тут тишина редакционного коридора нарушилась. Захлопали двери, пулеметными очередями застрекотала пишущая машинка, нетерпеливо и громко залился трелью телефон, кто-то крепко крякнул, войдя с мороза. И вот уже ответственный секретарь, пожилая, но все еще энергичная сухонькая Нина Сергеевна зацокала острыми каблучками от одного кабинета к другому.
— Ребятки! Навались! Первая полоса пустая. Дружненько! Каждый по информации!
Андрей сел за телефон. В одном из колхозов должны были выполнить годовой план по сдаче молока, туда он первым делом и позвонил. Через полчаса, когда уже написал информацию, открылась дверь, и в кабинете появился Рябушкин, заведующий отделом писем, где Андрей числился литсотрудником. Он стянул с головы лохматую шапку, протер отпотевшие с мороза толстые стекла очков и глянул на часы.
— Кажется, не опоздал. Приказ по первой полосе, как я понимаю, отдан. Тороплюсь исполнить.
Скинул шубу, такую же лохматую, как шапка, и, лишившись шубы и шапки, словно уменьшился в росте. Невысокий, худенький, чуть сгорбленный, с маленьким худым личиком, Рябушкин напоминал взъерошенного задиристого воробья, только что потрепанного в драке.
— Телефон свободен? Начнем трудиться.
Рябушкин все делал быстро, легко: крутил телефонный диск, рассказывал Андрею свежий анекдот, смеялся, но, дозвонившись, тут же обрывал смех и разговаривал серьезным голосом, быстро записывал на листке своим неразборчивым, раздерганным почерком цифры и фамилии. Положил трубку, повернулся к Андрею.
— И последний анекдот.
Но рассказать не успел. Их прервал редактор. Павел Павлович Савватеев, прозванный за свой норовистый характер и упрямство Пыл Пылычем, хмуро поздоровался, откинул назад совершенно седые, но все еще густые к его шестидесяти годам волосы и веером раскинул перед Рябушкиным машинописные страницы.
Он ничего в них не подчеркнул, как обычно, не оставил на полях птичек.
— Не пойдет.
— Почему? Почему не пойдет? — Рябушкин легко вскочил со стула и повернулся спиной к подоконнику, упираясь в него руками. — Объясните.
— Ты прекрасно знаешь.
— Нет, вы объясните!
— Не буду я ничего объяснять. Одно тебе, Рябушкин, скажу — вижу я тебя насквозь. Понимаешь — насквозь. Отсюда все и вытекает.