— Не соскучишься, — повторил папа. — Ну, спокойной ночи.
Он закрыл за собой дверь, и мама достала книгу, которую читала мне последнюю пару недель. Я обрадовался, потому что жутко боялся, что она захочет «поговорить», а у меня совсем не было настроения разговаривать. Но и у мамы, кажется, тоже. Она просто листала страницы — искала место, где мы остановились. Мы прочитали уже почти половину «Хоббита».
«„Стойте! Перестаньте!“ — закричал Торин, но поздно: гномы в возбуждении расстреляли последние стрелы. И теперь подаренные Беорном луки стали бесполезны. Уныние охватило всю компанию, и в последующие дни оно еще усилилось. После заколдованного ручья тропа вилась точно так же, лес был все тот же»[3].
Не знаю почему, но я вдруг расплакался.
Мама отложила книгу и обняла меня. Похоже, она ничуть не удивилась.
— Все хорошо, — шептала она мне на ухо. — Все будет хорошо.
— Прости, — выдавил я между всхлипываниями.
— Тс-с-с. — Она вытерла мне слезы. — Ты ни в чем не виноват…
— Мамочка, ну почему я такой урод? — прошептал я.
— Нет, малыш, ты не…
— Я знаю, что я урод.
Она расцеловала мне все лицо. Она целовала мои перекошенные, будто сползшие вниз глаза. Целовала мои вдавленные внутрь щеки. Целовала мой черепаший рот.
Она говорила мне ласковые слова и пыталась меня утешить. Но я-то знаю, словами лицо не изменишь.
Разбудите меня, когда закончится сентябрь[4]
В сентябре было тяжко. Я не привык рано вставать по утрам. Не привык ко всем этим домашним заданиям. А еще первая «самостоятельная» в конце месяца. Ведь с мамой я никогда не писал самостоятельных. И мне не нравилось, что теперь у меня нет свободного времени. Раньше я играл, когда хочу, а сейчас мне постоянно надо делать уроки.
И в самой школе поначалу было ужасно. В каждом классе, где я появлялся, дети изо всех сил старались на меня «не таращиться». Они бросали взгляды украдкой из-за тетрадок или когда думали, что я не смотрю. Они обходили меня как можно дальше, как будто боялись подцепить от меня какую-то жуткую бациллу, как будто мое лицо — заразное.
В коридорах всегда было не протолкнуться, и при виде меня кто-нибудь обязательно столбенел — тот, кто, возможно, обо мне еще не слышал. Из бедняги вырывался такой сдавленный звук, который издаешь, когда задерживаешь дыхание, чтобы нырнуть. В первые несколько недель это случалось, наверное, раз по пять на дню: на лестницах, перед шкафчиками, в библиотеке. В школе шестьсот детей, и рано или поздно каждый должен был со мной встретиться. Я то и дело замечал, как кто-нибудь, проходя мимо, толкает локтем приятеля или что-то шепчет ему на ухо. Могу только догадываться,