— Да ну, открывай! — сказал он наконец. — Все равно уж, открывай.
На внутренней стороне крышки была наклеена голова девочки. Только голова, нежное личико с длинными локонами, которые тогда носили. Я взял бумагу, перо и быстро закрыл коробку. Я был очень смущен моей бестактностью, но не понимал, почему его это так взволновало.
Я сейчас же вообразил, что это его ребенок, о котором он до сих пор не хотел мне рассказать. Я не собирался его расспрашивать, но он продолжал за моей спиной рассказывать каким-то странным, незнакомым мне голосом что-то по поводу этой фотографии. Он заикался. Я не знал, куда мне деваться. Мне хотелось, чтобы это поскорее миновало. Я не сомневался, что исповедь будет мучительна. Мне вовсе не хотелось его слушать.
— Это неважно, — услышал я. — Это дочка моего брата… Они оба умерли…
— Родители?
— Да, родители…
— Кто же теперь ее воспитывает? Твоя мать? — спрашиваю я, чтобы проявить интерес.
— Матери у меня тоже уже нет.
— Кто же тогда?
— Я ее воспитываю!
Весь красный, он посмеивался, как будто сделал что-то неприличное. И поспешно продолжал:
— То есть я тебе объясню… Я ее отдал на воспитание к «сестрам» в Бордо. Но понимаешь — к «сестрам» не для бедных… К «сестрам» хорошего общества… Уж если я ею занялся, можешь быть спокоен! Я хочу, чтобы она не знала ни в чем недостатка. Ее зовут Жаннет. Хорошенькая девочка… Совсем в мать… Она мне пишет, делает успехи. Ты знаешь, такие пансионы дорого стоят… Тем более что ей теперь уже десять лет… Я хотел бы, чтоб она училась также и музыке… Что ты думаешь относительно рояля? Это подходяще для девочки — рояль? Ты не думаешь?.. А английский? Английский тоже полезно. Ты говоришь по-английски?
Я начал приглядываться к Альсиду, пока он не признавался в том, что ему казалось скупостью, к его нафабренным усикам, к его эксцентрическим бровям, к обожженной коже. Целомудренный Альсид! Сколько ему приходилось откладывать из скудного жалованья… из нищенских премий, из доходов микроскопической секретной торговли… месяцами, годами в этом адском Топо!
Я не знал, что ему отвечать, я был некомпетентен в таких вопросах, но он до такой степени превосходил меня сердцем, что я покраснел, как рак. Рядом с Альсидом я был только бессильным хамом, грубым и ненужным… Нечего прикидываться. Это было несомненно и ясно.
Вот почему Альсид просил, чтобы продлили его пребывание в Топо, — для маленькой племянницы, от которой он ничего не имел, кроме нескольких писем да портретика.
— Что меня огорчает, — заговорил он снова, когда мы ложились спать, — это что у нее там никого нет для каникул… Это тяжело для ребенка…