Здесь, у самодельного прудика, и нашли Петра Тимофеевича. Видно, оступился бедняга – и без того на ногах не держался, а может, костыль неудачно поставил, – да и хрястнулся темечком аккурат на острый булыжник. Так заключили бабушки и деды, стоя над телом земляка. Стояли молча, никто не плакал, крестились поочередно. Смертей они навидались на своем веку, «кажный год» провожали кого-то на погост, пустела потихоньку деревенька.
В полдень приехал участковый, осмотрел место происшествия, составил протокол. Вопросов у него особых не возникло – он тоже привык к медленному угасанию Вольшанок, к тому, что ветшали и рушились год за годом избы, оставшиеся без хозяев.
Ясное дело, покойнику было под восемьдесят, ходил на костылях, оступился, головой ударился – много ль старику надо. Приехала похоронная бригада, увезли Петра Тимофеевича в морг. Народ еще долго не расходился, какое-никакое событие, хоть и печальное, но всколыхнувшее стоячее болото вольшанского быта.
Никто не удивился, когда Дуся с племянницей появились в сопровождении Якова. Видно, связь колдуна и Евдокии так же прочно вошла в общественную повседневность. Не было здесь молодок, готовых позлословить, или мужиков, способных приревновать, а старикам многое давно стало безразлично.
Старушки посудачили и разошлись. Яков же ходил по огороду как ищейка, приседал, что-то разглядывал, в дом зашел, все там осмотрел, поковырял щепкой в щелях пола. Сходил к сараю, потом за ворота, при этом хмурился все больше, но ни слова не произнес. Выйдя за ограду, завертелся вдруг, размахивая руками, как флюгер на крыше, а носом точно ветер ловил. Соседка Марфа, живущая напротив, наблюдала за его упражнениями из-за плетня; морщины на ее лице сформировали устойчивую старческую маску: глаза-щелочки, рот растянут, то ли улыбается бабушка, то ли плачет – не разобрать.
Яков пошел к ней, бабуля попятилась, но остановилась неподалеку.
– Слышь, Марфа, рассказывай давай, что видела, что слышала. Выкладывай как на духу, – потребовал колдун.
– Да ить чё рассказывать? – обмерла та. – Вчера ишо живехонек был, а седни кликнула его, а ен уж преставился.
– Так-таки не ведаешь ничего. А, Марфа? Ты смотри не лги мне, я неправду нутром чую. За обман отомщу жестоко, так и знай.
Старушка боязливо скукожилась, перекрестилась несколько раз:
– Пошто ты меня пужаешь, Яков? Мое дело маленькое, вечор от самовара сразу спать завалилась, ты лучше соседа мово, Черенка, спытай, он по ночам не спит, мается, может, и видал чего.
Дед Черенок тем временем подслушивал, притаившись за поленницей, но разоблачения не выдержал, зашелся от возмущения, высунул голову на длинной тощей шее: