Тогда захватчики брались за газеты. Вести из дома и из других завоеванных стран всегда были хорошие, и они верили им ненадолго, а потом переставали верить. И каждый из них носил в сердце ужас: «Если там, дома, все рухнет, нам ничего не скажут, и тогда уже будет поздно. Эти люди не пощадят нас. Они перебьют всех до единого». Они вспоминали рассказы об отступлении через Бельгию и об отступлении из России. А те, кто был поначитаннее, рассказывали о страшном паническом бегстве из Москвы, когда вкус крови узнали даже крестьянские вилы и снег потемнел от трупов.
И если они сдавали хотя бы ненадолго, если они падали духом или спали лишнее, всем им становилось ясно, что так будет и здесь, и тогда сон у них был тревожный, а день не приносил им покоя. Они задавали офицерам такие вопросы, на которые те не могли ответить, потому что сами ничего не знали. Солдатам вообще ничего не говорили. И солдаты вообще ничему не верили, даже вестям из дома.
И получилось так, что победители стали бояться побежденных, нервы у них расшатались, и они стреляли в тени по ночам. Холодное, угрюмое молчание сопутствовало им всюду. Потом за одну неделю трое солдат сошли с ума, они кричали дни и ночи напролет, и, наконец, их отправили домой. Этими тремя дело бы не ограничилось, но солдаты слышали, что дома сумасшедших ждет избавительная смерть, а одна только мысль об этой избавительной смерти вселяла в них ужас. Страх пробирался в казармы, и солдаты сидели там унылые, страх пробирался к патрульным и озлоблял их.
Зима входила в свои права, и ночи становились все длиннее и длиннее. К трем часам дня уже темнело, а рассвет занимался поздно, в девять. Веселые отблески огней не играли на снегу, потому что власти отдали распоряжение затемнять окна на случай налетов бомбардировщиков. И все-таки, когда английские бомбардировщики прилетали, где-нибудь около шахты неизменно загорался огонек. Часовые подстрелили одного за другим несколько человек с фонарями, а как-то раз им попалась девушка с электрическим карманным фонариком. Но это не меняло дела. Расстрелы ничему не помогали.
Настроения офицеров в точности отражали настроения солдат, с той лишь разницей, что выучка помогала им сдерживаться, а чувство ответственности заставляло проявлять нужную при случае находчивость. Но страхи у них были те же и та же тоска, только лежало все это глубже и скрывалось более тщательно. Им приходилось выносить двойную тяжесть, ибо побежденные замечали малейший их промах, а свои солдаты — малейшее проявление слабости, и нервы у офицеров были натянуты до предела. Победители выдерживали страшную по своей силе психическую осаду, и каждый из них и каждый из побежденных догадывался, что будет дальше, когда первая трещинка даст о себе знать.