— В спину, — сказал Томас. — Хуанито поскакал в Нуэстра-Сеньора взять на время пилку, чтобы отпилить рога у того быка, у которого они отросли, как у чёрта. А вернулся он очень быстро.
Джозеф заглянул в кровать.
— Давай накроем его. Давай завернём его во что-нибудь. По дороге я встретил Хуанито. Он сказал, что ничего не знает.
Томас мрачно усмехнулся.
— А откуда он мог знать? Лица-то он не мог видеть. Он увидел и пырнул ножом. Он хотел поехать и признаться, но я велел ему подождать тебя. Так что, — сказал Томас, — единственное решение суда будет против нас.
Джозеф обернулся.
— Как ты считаешь, — сказал Томас, — мы должны вызывать судебного чиновника для установления факта смерти?
— Вы ничего не меняли, Том?
— Мы только перенесли его в дом. И натянули на него штаны.
Рука Джозефа поднялась к бороде и, взъерошив её, задрала концы бороды вверх.
— А где сейчас Дженни? — спросил он.
— Бартон увёл её к себе. Бартон молится вместе с ней. Она рыдала, когда выходила отсюда. Сейчас она, должно быть, близка к истерике.
— Мы отошлём её домой, на Восток, — сказал Джозеф. — Здесь ей делать нечего.
Он повернулся к двери.
— Тебе надо поехать и заявить обо всём, Том. Представь всё как несчастный случай. Может, и не будет никаких вопросов. Произошёл несчастный случай.
Он быстро повернулся к кровати и, прежде чем выйти из дома, коснулся руки Бенджи.
Медленно прошёл он через двор туда, где на фоне неба возвышалось чёрное дерево. Подойдя, он прижался спиной к стволу и посмотрел вверх, откуда сквозь крону пробивалось неясное тусклое свечение звёзд. Его руки ласково коснулись коры дерева. «Бенджамен мёртв», — тихо сообщил он. В течение нескольких мгновений он глубоко дышал, а затем повернулся, вскарабкался на дерево и уселся между гигантских рук, прижавшись щекой к холодной шершавой коре.
Он знал, что его мысли будут услышаны, когда произносил их в своём сознании: «Теперь я знаю, в чём смысл благословения. Я знаю, что на меня возложено. Любить или не любить позволено Томасу и Бартону, но не мне. Не мне. У меня не может быть удач или неудач. Я не могу различать добро и зло. Мне отказано даже во вполне естественном чувстве различать удовольствие и страдание. Всё — едино, и всё — часть меня».
Он бросил взгляд на дом, из которого вышел. Свет в окне попеременно то загорался, то гас. Собака Бенджи снова завыла, и койоты в округе, услышав вой, подхватили его, сопровождая безумным хохотом. Джозеф крепко обхватил дерево руками. «Бенджи умер, а я не радуюсь и не грущу. Ни для того, ни для другого у меня нет причин. Вот почему всё так и есть. Теперь я знаю, отец мой, каким вы были — одиноким без чувства одиночества, спокойным, потому что вам не нужно было общение».