Опустил шею.
Зарычал глухо. А рычание перешло в вой.
- Все хорошо, - Кэри шагнула к нему и обняла. - Не спеши… все хорошо.
Он пятился, изгибаясь, пока не уперся в камин.
- Ты знаешь, ты очень теплый… горячий…
Раскаленный. И чешуя сухая, твердая, как камень… или металл. Пахнет металлом.
Маслом.
Кровью самую малость. Сменившееся обличье рвет тонкие связи с механической рукой, и по железному остову стекают бурые капли, падают на пол.
- Больно? - Кэри проводит по широкому носу, где иглы мягкие. - Конечно, больно… глупый вопрос, да?
Это не жалость. И Брокк садится, теперь он возвышается над нею, и пытаясь сгладить разницу, нагибает шею, тычется влажным носом в ладонь, опаляет дыханием.
- Не хочу, чтобы тебе было больно, - сложно оторвать руку.
И еще сложнее отступить.
- Для меня и раньше не имело значения, что ты… ты не калека… ты сильнее многих, но… ты себе не веришь, - она пятится, наступая на осколки вазы, которую выронила. И глина хрустит под башмаками. - И сейчас ничего не изменилось.
Не рычит - поскуливает и вытягивается на полу, обвивая хвостом здоровую лапу.
- Точнее изменилось, но… не потому, что у тебя нет руки.
Он положил массивную голову с выпуклым лбом и характерной на нем отметиной. Смотрит внимательно, следит за каждым движением Кэри. И взгляд его смущает.
- Я просто устала тебя ждать, Брокк. Ты был так убежден, что рано или поздно я тебя брошу… пускай. И нет, я глупость сказала, извини, я не собираюсь никого себе искать. Во всяком случае в ближайшем будущем. Но и в твой дом я тоже не вернусь. Хватит.
Дверная ручка была липкой.
- Я пошлю кого-нибудь за одеждой…
Пес зарычал.
- И я буду рада, если ты как-нибудь еще заглянешь… в гости.
У нее получилось закрыть дверь и не расплакаться.
Брокк ушел. Почему-то Кэри ждала, что он все же останется, а он ушел.
Цветок принесли на следующий день. Топазовую орхидею с тонкими полупрозрачными лепестками.
…и черную, ониксовую, в пару к ней.
…заводного какаду, который сторожил шкатулку с шоколадными конфетами в золоченой фольге. И стоило прикоснуться к нему, вздрагивал, расправлял крылья и нахохлившись, произносил хриплым ломким голосом:
- Кэр-р-ри… вернись домой.
Попугай наклонял голову и смотрел янтарным глазом.
- Вер-р-рнись, Кэри, - повторял он, щелкая клювом.
Какаду нравилось щелкать орехи. И бродить по туалетному столику, постукивая по склянкам. Склянки звенели, и попугай замирал, вслушиваясь в звон их с явным наслаждением. Он был чересчур умен для игрушки.
Приносили газеты, но их Кэри отправляла в камин, не читая.
Дом же оживал.
Он избавлялся от пыли, грязи и остатков позолоты. Чистили трубы. Чинили паркет. Сдирали со стен старые обои, а с ними отходила давным-давно отсыревшая штукатурка. Обламывалась она лоскутами, словно старая кожа сползала с ран, выставляя красное, кирпичное нутро дома. И Кэри жалела его, старика, которому все же хотелось жить.