Н. понял, что это как подавать милостыню нищему: нужно либо вообще этого не делать, либо дать столько, чтобы он перестал быть нищим; может быть, дать самого себя.
Он сказал да. Цена послушно спряталась в карманы, соглашение состоялось. Дом теперь был его, до осени. Что же до самого дома, он явно не возражал на время отпустить давно проглоченного в предвкушении нового содержимого своей утробы. Собственно, Никто-Откин не думал, что его тоже можно проглотить – ну как проглотить никого? Само собой, никак.
Хозяин ушел по тропинке. Он оставил все, даже фотографии жены. Это было бегство. Хозяин оказался легок на подъем. Просто легок. Все было выжжено изнутри.
– Лево руля, Виллєм!
– Есть, капитан.
Ничего не происходило, никто не шевелился, никого не было, но голоса звучали, а корабль плыл.
– Поднять кливер!
Скрипел штурвал, стекло компаса отражало серебряные облака.
– Эй, Дирк, помнишь трактирщицу в Гамбурге?
– Еще бы… Трави шкоты!
Но парусов не было тоже. Голые мачты, какие-то обрывки на снастях, в кают-компании на столе – засохшая рыба, окаменевший хлеб, бутылка с синевой испарившегося вина…
– Капитан-то наш, верно, доходец подсчитывает.
– И боцман тоже. Выбросили купца за борт, думали, шито-крыто будет, да мы-то видели!
А вот чайки говорили взаправду, каждая свое, и друг друга понимали. Плаванье было каботажным.
– Право руля, черт возьми! Впереди рифы!
Но не было никаких рифов, не было мели, хотя темные тучи у горизонта и в самом деле были сушей. Ничто не мешало кораблю плыть, а голосам звучать, самим по себе. Голоса были живыми, люди – мертвыми, но с живыми голосами. Мертвые молчат красноречиво, а уж если заговорят…
Отражение жило на дне жестяного ведра. По утрам оно было веселым, вечерами – мрачным, сосредоточенным – на чем? Утренним отражением умываться было приятнее.
Потешным дымом – как будто нарисованным – курилась печка. Дом тоже жил своей жизнью, дышал белыми кирпичами печной кладки, иногда кряхтел мощными крашеными дубовыми половицами.
Кружка с «воином-освободителем», яйцо, хлеб с маслом, посыпанный стеклянными блестками сахара… Завтрак. Солнце указывает лучом на скудную еду и смеется.
Ничего, зато после завтрака можно сесть за машинку цвета хаки и начать выстукивать: «"Летучий голландец". История сюжета». Знакомая история выстукивается сама, «Летучий голландец» плывет по машинописным волнам Рейна – не зря ведь машинку зовут «Рейнметалл».
На чердаке – чей-то топот, чуть ли не драка. Кто там еще? Он идет посмотреть, перебирает ногами скрипучие лестничные клавиши. Чердак пуст, окна затянуты паутиной, нет, не совсем пуст – в углу сундук, старинный, пыльный и тяжелый, не открывает себя, держит свое в себе. Внизу, на террасе, есть топорик…