Во сне он много раз летал из окна своей комнаты – с улицы он определил, что оно – ближайшее к тому самому окну. Было ли оно тоже окном для полета, оставалось неизвестным, зато он потом видел другие такие окна. В одно выбросилась старая женщина, чье приземление было потом увековечено идеальной соразмерности надгробной плитой, в другое выпал после концерта музыкант, которому взбрело в голову, что он умеет летать.
«А может, он действительно сейчас летит где-нибудь среди звезд и звуков своей бесконечной мелодии? – размышлял Н. – Вот мы пускаемся в полет, а книга остается недочитанной, посуда невымытой, а жизнь непрожитой. Собственно, мое окно – это тоже окно из непрожитой жизни в нежизнь, в какое бы окно я ни выглядывал. И я не отправлял себя в этот полет, который длится лишь секунду, хотя она и длиннее, чем вечность. Что толку думать о приземлении? Внизу ждет небытие или инобытие, и уж точно – забвение. Вот туда-то я и лечу. Люди с подзорными трубами вперились в мое окно, даже если меня в нем не видно. Они тоже знают, что мое окно – это окно для полета».
Оранжевый плащ из шкафа исчез. Ушел? Не пришло ли что-нибудь вместо него? Самое забавное будет обнаружить внутри шкафа еще один шкаф…
Но Н. обнаружил в нижнем ящике старинное распятие, взял его в руки. Крест из красного дерева, бронзовое литье…
«Кресту не интересно, кто на нем распят, – говорил себе Н. – Он не спрашивает, христиане ли распинаемые или распинающие. Ему неприятно, когда в него вбивают гвозди и когда их вытаскивают. Он пропитан кровью, он устал от закатного солнца, ему хочется свободы. Ему не хочется даже быть крестом. Возвращаясь к своей этимологической сущности, он распадается на два деревянных бруса, которые с той поры покоятся на стройплощадке времени. Они ждут, когда их славное, оно же бесславное, прошлое воспылает костром, рождая теплую зарю новых заблуждений».
Н. собрался было задвинуть ящик, но потом понял, что в нем есть что-то еще. Засунув руку поглубже, он выкатил что-то большое и круглое. Голову. Это была резная женская голова, дерево от времени потемнело, но суровая, почти мужская красота изображения не изгладилась. Интересно, когда женская красота приближается к мужской, это что, вырождение или нет? В обратном случае все более определенно: мужское женоподобие обычно сочувствия не встречает. Он вспомнил давнюю гамаюновскую шутку: вырождение – это когда в древнем дворянском роду из четырех сыновей один картежник, один пьяница, а остальные девочки. «Что же, отступление от эталонов пола – вырождение? Но как красива эта резная голова…»