Зачем ты хочешь мне отомстить? – спрашивала она, еле шевеля губами, – что тебе это даст? Я ведь и так страдаю больше некуда.
Он знал, что не должен позволить себе жалости.
Всякий раз, когда его большое мягкое сердце жалело ее, она чавкала этим сердцем, и он миллионы раз клялся себе не забывать этого.
Но ему было приятно, что он большой и сильный, умный и удачливый, что у него столько здорового аппетита, а она тает, истончается, и в его воле добить ее еле заметным движением сильной руки или дать ей жить.
Я хочу не отомстить тебе, а наказать тебя, – он, наконец-то, кажется, стал выкручиваться из нелепой истории, в которую загнала его Нора, и от этого ощущения голос его звучал по-отечески доброжелательно и могущественно. – Я же как мужчина должен следить за порядком. А так, если ты станешь гулять с девками, а я даже не смогу тебя окоротить, что же я за мужик, хозяин, отец семейства?
Он улыбался.
Она умирала.
Для нее все непонятно. Она не понимает. Они в аэропорту: она, Нора, и с нею Павел, Анюта, почему-то напросилась поехать провожать Анюту и Валя.
Она не понимает момента. Она зачем-то отправляет Анюту в Италию, по простому недосмотру, от рассеянности. Вот она стоит рядом с ней абсолютно чужая, грубоватая, говорит все время по телефону, трется о Павла, Валя рыдает. Да какие наркотики, что за чушь, какому воспаленному мозгу это пригрезилось?
Она, Норочка, не удосужилась разобраться, она прошляпила, и вот они сидят теперь в ожидании очередного рейса нетуда.
Они была тогда на взводе. Им казалось, что они живут среди динамитных бочек, но это были обычные кастрюли с борщом, и нечего было сидеть сутками в засаде и примерять на городские лица военный раскрас.
Павел приобнимает ее.
Валя рыдает.
Она почти не слышит, так у нее гудит в ушах, какой-то моторчик, то ли душевный, то ли физический. Этот Кремер наверняка возбудится от анютиной юной плоти, это ведь наркотик – юная плоть, а дура Нина, конечно, подыграет ему, – подумаешь, история, Кремер как крекер, дозволен всем. Он же диетический!
Мы зря ее отправляем, – неслышно говорит она одними губами Павлу, – зачем мы это делаем?
Он не слышит ее, говорит ей на всякий случай, не волнуйся, мать, Италия еще никому не вредила.
У него звонит телефон, это Риточка, звонит что-то уточнить про выставку.
Как, и у тебя Риточка? – изумляется Анюта, выдергивая из отцовской речи уже известное ей имя. – Вы, случайно, оба не сбрендили?
Это другая Риточка, – врет ей Павел.
Риточки другими не бывают, – поправляет его Нора.
Анюта идет за кока-колой. Ей осточертело, страшно, не хочется уезжать, хочется уезжать, она рада отомстить всем тем, кто ее обижал своим отъездом, словно смертью.