Ума, для которой дети и родовые муки — радость, уже не будет прежней. Не она, а кто-то другой, живущий в крови, выбирает ей истинного ребенка.
И тот же дух, наверное, живет в теле буйного приемыша и шепчет что-то свое.
Домашние не искали отца, хотя знали, что уходит последнее перед долгой зимой время кормящей осени: они были тихи, как старый обезножевший пес.
Но однажды утром — светлым прозрачным утром, омывающим сердце молодым, еще не набравшим злобы холодом, — Ябто вышел из чума здоровым. Силы вернулись к нему.
Семья раскалывается — значит, нужно собрать семью, как собирают стада тундровые пастухи — палками, собаками и страхом, не упрашивая каждого оленя бежать в загон. Ябто знал, что ему делать.
Когда-то, очень давно, еще подростком, отец взял его в поход, который предприняли, объединившись, семьи нескольких юрацких и тунгусских родов. Они ушли далеко, так далеко, как Ябто не кочевал никогда в жизни, — к верховьям Йонесси, где обитали народы, живущие разведением невиданных в тайге зверей — лошадей и овец.
Они дошли до тех мест, где тайга обрывается голым пространством в плавных холмах, утыканных стоячими камнями, и возобновляется у подножия гор, покрытых вечным снегом.
Там была война — добрая война. Ябто вспомнил убитого врага, в руках которого была короткая палка, имевшая продолжение в виде длинной косицы из заплетенных тонких ремней. Товарищи отца столпились вокруг врага — убитый, по всему видно, был человеком высокого звания.
— Это — зачем? — спросил юный Ябто, указывая на палку. — Пасти оленей?
— Нет, для оленей палка слишком коротка, — рассмеялся отец. — Это — чтобы бить. Просто бить и больше ничего.
Семья Гуся жила дичью и рыбой, а оленей имела самую малость, только для перекочевок. Подобная вещь была в их краях лишней. Но теперь Ябто вспомнил о ней, и, сидя в походном чуме, несколько дней отдал тому, чтобы сделать себе такую же.
Плеть оказалась удивительной вещью. Она открыла Ябто тайну: человеку не все равно, чем его бьют. От каждого битья — разный прок. Одно дело, когда рукой, или тем, что попадется под нее в мгновенье гнева, — человек, понял Ябто, может стерпеть и даже простить такие побои. Иначе бывает, когда появляется вещь, сделанная только для того, чтобы причинять боль, — особенно если она сделана искусно. Сам вид такого орудия ломает любое упрямство и делает волю мягкой, как глина.
Наконец, плеть делает другим того, кто держит ее.
Сжимая рукоять нового орудия, Ябто прогнал слова старика о памяти, живущей в крови. Он избавился от стыда за ошибку — что сразу решил сделать приемышей наследниками, а не рабами. Раб — дело хлопотное: его надо стеречь и помнить, что даже сломленный и покладистый невольник, все равно что забытая в лесу яма с кольями на дне… Пусть не увидит Ябто себя в окружении четырех воинов — пусть будет два воина, это неплохо, у других и того нет. Теперь широкий человек знал, как жить, и успокоился.