— Свининки подогреть? — раздается за дверью.
— Я кушал, — кротко отзывается Иван. — В «Ветерке» щи кушал, с курой. И потом гуляш с макаронами, — врет он, затем аккуратно, почти любовно раскладывает на домотканом покрывале склянки, подмокшие газетные вырезки, коробки, конверты…
— Ну ты глупый, нет? — сокрушается за дверью мать. — Дома свининка есть, можно и кашу сварить, а он — в «Ветерке»! Вот получишь какую болезнь, узнаешь! Зря только деньги переводишь… Зря тратишь деньги, я говорю!
— Жалко, да? — Иван с недоумением разглядывает извлеченные из склянок и коробочек таблетки, какие-то белые шарики, винтики от очков, рыболовные грузила и крючки, толченую траву, похожую на табак, но без запаха…
— Тебя, тебя, дурака, мне жалко! А вот тебе меня — ничуточку не жалко! Ну заболеешь ты от «Ветерка» язвой какой или другой гадостью, я не знаю, ну отравишься — и что мне тогда с тобой делать? Что мне делать с тобой, говори!
— Ты чего, совсем? — Иван судорожно сгребает в кучу, задвигает под подушку свои нелепые приобретения, вновь взбивает ее и кричит: — Я что, уже заболел? Я больной, что ли?
— Кто ж тебя знает, — отзывается мать. — Может, и больной.
— Все меня знают! — взрывается Иван. — И никто никогда не скажет, что я больной! Никто, кроме тебя, поняла? У меня здоровья побольше, чем у этих! Ребята мне вчера еще, на погрузке… говорят… ты слышишь? Взмокли они все, дыхалка у них села, а они говорят: ну, Ваня, здоровья у тебя побольше, чем у этих… А что, не так? — Он не уточняет, да и сам толком не знает, о каких «этих» ведет речь. — Я вон ноги промочил — и хоть бы хрен.
— Надень шерстяные носки, — приказывает мать и предупреждает: — Я проверю.
Иван подчиняется. В пыли под кроватью он нашаривает один шерстяной носок, немного погодя — второй, затем встряхивает их и натягивает на посиневшие от холода ступни.
— Известия, сынок, — мягко, примирительно объявляет мать. — Ты как, идешь?
Свет погашен. Телевизор включен. Иван тихонько устраивается на диване: боком к экрану, к матери лицом. Она сидит на жестком стуле как-то слишком строго, прямо; она смотрит программу «Время», которую, равно как и «Новости», упрямо называет «известиями»; ее рука осторожно, словно из опасения спугнуть изображение на экране, поднимается к воротничку белой блузки и застегивает пуговицу на воротничке… Этот жест, праздничность белой блузки, эта слишком прямая, строгая посадка перед экраном — вот и все, что осталось у матери от былых вечеров перед тем, первым в семье Королевых телевизором. Иван его не помнит, Ивана еще не было на свете, но из рассказов матери он знает, что она в ту пору надевала по вечерам праздничное крепдешиновое платье, так как не хотела, чтобы «Вадичка», диктор областных телевизионных известий, мог подумать о ней, будто она нищенка или неряха. И Матвей Королев не смел смеяться над нею.