— Я считаю ее спасенной.
Молодая девушка наклонилась над больной и услыхала глубокое, спокойное дыхание. Она тихо поднялась, вышла в соседнюю комнату и подошла к открытому окну. Ароматный ночной воздух, к которому примешивался уже предрассветный холодок, подействовал на нее освежающе. В висках у нее стучало: там, в душной комнате, она была свидетельницей борьбы человека со смертью. Ее нервы были напряжены. Она ничего не слышала, кроме резких вскрикиваний ребенка, и видела только бедное трепещущее тельце и бледное лицо врача, требовавшего взглядом или кивком головы ее помощи.
Профессор вышел из комнаты больной и подошел к Фелисите.
— Анхен спит спокойно, я пробуду с ней до утра. Идите, отдохните.
Фелисита тотчас же отошла от окна и хотела молча выйти.
— Я думаю, сегодня мы не должны разойтись чужими, — тихо сказал он, — за последние дни мы, как два верных товарища, старались отвоевать у смерти человеческую жизнь.
Подумайте об этом, — прибавил он, — через несколько недель мы все равно разойдемся навсегда… Вы победили мое девятилетнее предубеждение против вас, только в одном пункте — в упрямстве и ненависти — вы остались тем же необузданным ребенком, для которого тогда потребовались вся моя твердость и строгость.
Фелисита подошла ближе. Она стояла, освещенная луной, гордо подняв голову, сильно побледневшая, с крепко сжатыми губами, и во всем ее существе чувствовалось что-то непримиримо враждебное.
— Когда вы видите больного, вы ищете причину его болезни, — ответила она, — но вы не захотели узнать причин необузданности человеческой души, которую вы хотели исправить. Вы слепо верили наговорам и впали в такую же ошибку, как если бы вы отнеслись небрежно к больному… Отнимите у человека его идеал, его золотую будущность, о которой он мечтает, и, будь он самым набожным и добродетельным, он никогда не подчинится сразу, а тем более девятилетний ребенок, который только и думал о том дне, когда увидит свою обожаемую мать…
Она остановилась на мгновенье, профессор молчал. Только вначале он живо протянул руку, точно хотел ее остановить, но по мере того, как она говорила, он становился все неподвижнее.
— Дядя оставлял меня в счастливом неведении, — продолжала она, — но он умер, а с ним умерло и сострадание в этом доме… В то утро я впервые была на могиле моей матери; я только накануне узнала о ее ужасной кончине, и мне сказали в то же время, что жена комедианта — потерянное существо и что даже милосердный Бог не может терпеть ее присутствие у Себя на небе.
— Почему вы не сказали мне этого тогда? — глухо перебил ее профессор.