На вторые сутки шторма океан странным образом посветлел.
Теперь он стал похож на гигантскую лужу волнующейся ртути, а небо потемнело. Низко, едва не задевая пенистых гребней, ветер неистово гнал черные облака, и там, где казалось, что они вот-вот коснутся океана, волны тускнели. Потом они снова вспыхивали свинцовым блеском, едва терзаемые ураганом тучи уносились прочь.
На смену им приходили новые и новые облака, а океан продолжал грузно ворочаться. Размахи волн увеличивались. «Зарайск» стремительно валился вправо, потом, дрожа корпусом, поднимался на вершине вала, медленно выравнивался и начинал падать влево. Сначала неторопливо, затем все быстрее, быстрее, и тогда чудилось, что судно больше не встанет, сердце судорожно сжималось и тоже опускалось вниз вслед за теплоходом, а снизу подступал к горлу комок, и чтобы спастись от этого, надо было работать и работать.
Работать — несмотря на бортовую качку. Она бросала тебя от переборки к переборке, вырывала из рук стопки тарелок, гоняла из угла в угол ведро с мыльной водой и оброненную швабру.
И застав буфетчицу в кают-компании, когда она пыталась стоя на четвереньках собрать под диваном фаянсовые черепки, старпом кричал: пусть наплюет на все и отправляется в каюту! Но буфетчица упрямо качала головой и оставалась стоять на четвереньках, ведь в работе было спасение от шторма. И так продолжалось многие годы, когда на очередном судне Петровна попадала в подобный переплет. И так было теперь, в последний рейс на «Зарайске».
А дневальная Таня лежала в койке и отказывалась от пищи. Петровна не забывала менять ей сырые полотенца на лбу, приносила с камбуза сухарей и холодного крепкого чая. На этом скудном пропитании девчонка и жила штормовые дни.
…Когда после войны Вера Петровна попала на Дальний Восток, таких судов, как «Зарайск», еще и в помине не было. Они появились в конце сороковых, новенькие, только с верфи, теплоходы-лесовозы. У всех судов в конце названия значилось слово «…лес», и только один из серии нарекли именем небольшого городка в Подмосковье. Теперь и эти коробки отживали свое, многих перевели на металлолом. Вот и «Зарайску» на отходе вынесли приговор: по возвращении из рейса работяга-корабль подлежал списанию.
В «полярку» теплоход не пустили. Не та теперь обшивка у «Зарайска», чтоб рисковать ею где-нибудь в проливе Лонга. Потоньшала обшивка, пообтерло ее льдами и шершавым океанским языком. «Сбегаешь на Чукотку, — сказали в пароходстве капитану. — Отвезешь, Ефим Макарыч, кое-какую грузишку в Анадырь и поставишь старый шип на вечный якорь. У самого-то как со здоровьем?»
