– Совесть поимей! Ведь не день знакомы, кто тебе здесь больше даст?!
– И що за скотына упрямая, хужей рокив своих… Ладно! Всё! Зговорыл! Двести шестьдесят за всех, и больше ни гроша!
– Трин шэла дам! Детей моих по миру пустишь, чугунок с глазами!
– Твоя детей нет, – ехидно напомнил Илье Малай. – Трин шэла ай жирмас (триста двадцать) за всех.
– Кровохлёб ты, Малай!
– Сам.
– Аллаха на тебя нет!
– Есть. Твоя возьмёт, или ему продаст Малай?
Илья тяжело вздохнул. С ненавистью взглянул на взъерошенного, ещё не сдавшегося Остапа, на косматых степняков, на медно-смуглое, бесстрастное лицо Малая, на его бритую грязную голову и… согласился.
– Только ты пусти посмотреть, а то знаю я вас, нехристей.
– Смотри.
Малай не спеша поднялся и отошёл в сторону. Остап возмущённо заматерился, но Илья, не слушая его, шагнул к завизжавшим при виде чужого неукам, на ходу наматывая на руку лоскут кожи (степняки кусались, как собаки). И в это время сзади, из торговых рядов, донёсся знакомый возмущённый голос:
– Ион, ты ослеп?! Ей ведь сто лет скоро! Ты что же делаешь, татарская морда, что же ты делаешь? Кого продаёшь? Ах, не понимаешь?! Иблис тебя раздери!
Илья опустил руку, повернулся. Повернулись и Малай с Остапом, и татары повставали с земли и повытягивали шеи, стараясь рассмотреть обладательницу пронзительного голоса. Чуть поодаль, у высокой арбы, завешенной верблюжьим войлоком, стоял хорошо знакомый Илье кряжистый, широкоплечий, немолодой молдаванин Ион. Он тоже жил в рыбачьем посёлке, обладал разваливающейся глиняной мазанкой, семьёй из шестнадцати человек, четырьмя коровами, небольшой сыроварней и сивой кобылой Фрумкой, которая неделю назад на двадцать шестом году жизни благополучно издохла. Для Иона кончина Фрумки стала настоящей катастрофой: вся огромная семья жила на доход от продажи сыра и молока. Каждое утро Ион с сыном запрягали кобылу в телегу, грузили её молочными бидонами, головами сыра, тазами с творогом и ехали на Привоз, где у них был свой перекупщик. Небогатая торговля с потерей Фрумки могла совсем сойти на нет, и целую неделю Ион занимал деньги у всего посёлка на новую лошадь. Половину нужной суммы дала Роза – как ни пытался Илья ей помешать, рубль – сам Илья, остальное кое-как наскребли у рыбаков, и сейчас Ион, сбив с потного лба на затылок барашковую шапку, с которой не расставался в самую страшную жару, торговал у молодого татарина гнедую пузатую кобылу. Полуголый, чёрный от загара и грязи, блестящий от пота мальчишка-татарин мелким бесом вертелся вокруг лошади, доказывая недоверчиво хмурящемуся Иону, что коню семь лет, что он в крепком теле, совсем здоров, мало ходил в упряжке и «шибко быстро бежат». Илье было достаточно одного взгляда на татарский товар, чтобы убедиться, что коню лет двадцать и что он упадёт в оглоблях через две версты чистого хода. Видимо, то же самое обнаружила и Роза, успевшая продать еврею Янкелю своих бычков и собственной персоной явившаяся на Староконный рынок для наведения порядка.