— Горько! — громче всех кричала звонкоголосая рыжая Зина Огаркова.
— Горько! — подхватывали все.
Костя, счастливый и гордый, без смущения целовал невесту.
Потом, сдвинув столы, танцевали под радиолу. Было очень тесно, пары то и дело сталкивались. Федор Федорович, тоже принимавший участие в танцах, беспрестанно извинялся, независимо от того, он ли кого задел, или его толкнули.
Вадим танцевать не умел. Соня кружилась с Андреем, а он слонялся по комнате, осторожно обходя танцующих, и немного завидовал им. Но в общем-то ему тоже было весело.
Звучала музыка, кружились пары, а Сашка и Люба ссорились. Сашка, уже сильно охмелевший, стоял у стола с рюмкой водки в руке, а Люба пыталась отговорить его от этой очередной рюмки.
— Не пей, слышишь? Если выпьешь, — все! — говорила Люба, держа его за руку и едва не плача.
От недавней Сашкиной покорности и следа не осталось.
— Тебе чего? — отвечал он. — Я не позволю собой командовать! — И быстро опрокинул рюмку в рот.
Резко повернувшись, Люба отошла от него. Тут же ее пригласил танцевать Костя. Люба положила руку ему на плечо и машинально переставляла ноги, но лицо у нее было расстроенное. Костя что-то говорил ей, доказывал, но она, казалось, не слышала.
В кухне, облокотившись на заставленный грязной посудой стол, плакала рыжая Зина.
— Почему меня никто не любит? Почему мне нет счастья? — говорила она.
Тамара гладила ее по голове и рассудительно, тихо и печально убеждала:
— Ну, брось, Зина… Придет к тебе твое счастье.
— Но когда же, когда? — всхлипывая, спрашивала Зина.
На это Тамара не могла ответить и, обняв подругу за плечи, смотрела куда-то вдаль тоскующими глазами…
Расходились на рассвете. Вере и Косте жали руки, желали счастья, всяческих успехов, дюжину детей и прочих радостей.
— На крестины не забудьте пригласить!
— Я согласен стать крестным папой!
— А если двойня, то и я тоже.
— Костя, не забывай, что ты глава!
— Вера, не давай мужу воли.
— На дорогу еще по рюмочке, — упрашивал жених.
Вадим нарочно задержался и вышел с Соней последним, чтобы избежать попутчиков. Ему необходимо было остаться с нею наедине.
Светало. Падал крупный снег. Улица была необыкновенно чистой и белой, но уже вышли беспокойные дворники, и снег, взвихряясь под их лопатами, освобождал дорогу. Кроме дворников, на улице никого не было, даже трамваи еще не ходили. Дома сквозь белую пелену виднелись смутно, а там, дальше, в глубине улицы, и вовсе ничего не было видно, кроме этой густой и мягкой снежной завесы.
— Так как же, Соня… — тихо говорил Вадим, растеряв ту решимость, с которой, сидя за свадебным столом, собирался потребовать у Сони окончательного ответа.