— Дайяне, дорогая, — сказала я ей, — у меня заболела голова, ты не возражаешь, если я уйду? — Сохранять спокойствие в подобных ситуациях было мне не свойственно. Обычно я в резких тонах говорю правду, а потом сожалею об этом. Но сейчас ощущение было глубже, оно было таким глубоким, что я могла только наблюдать за тем, как плавает листик чая в чашке.
Шелби подарил ей портсигар, чтобы почувствовать себя богатым и великодушным. Подобно жиголо, который стремится отомстить старой толстухе, которая носит бусы из черного янтаря, чтобы поддерживать свой двойной подбородок. Тогда все стало ясно, как будто чайный листик в чашке стал моей судьбой, ведь я поняла, почему Шелби и я ссорились и потом могли притворяться, что любим друг друга. Он не был уверен в себе, нуждался в помощи, которую я могла ему оказывать, но в то же время он презирал себя за то, что льнул ко мне, и ненавидел меня за то, что я позволяла ему это делать.
С 18 апреля они стали любовниками. Я помню это число, потому что это был день, на который приходился конный переход Поля Ревера, и это был день рождения тетушки Сью. Эта дата ассоциируется у меня с запахом химчистки. Мы ехали на такси в ресторан «Золотой петух», где тетушка Сью праздновала свой день рождения. Я надела лайковые перчатки с шестнадцатью пуговичками, они были только что из химчистки, и ее запах оказался сильнее, чем запах обивки в салоне такси, запах табака и духов «Табу», которыми я смочила свой носовой платок и волосы. Именно тогда Шелби сказал мне, что потерял портсигар. Он говорил надтреснутым голосом, и его раскаяние было настолько искренним, что я попросила его не переживать случившееся так сильно. Шелби сказал, что я прекрасная женщина, любящая и всепрощающая. Проклятая патронесса, должно быть, думал он, когда мы сидели в такси, держа друг друга за руки.
Любовники с 18 апреля. А сейчас почти конец августа. Дайяне и Шелби тоже, наверное, держали друг друга за руки и за моей спиной смеялись.
Когда после ленча я ходила по своей конторе, мне казалось, что все присутствовавшие все знают и прячут лица при виде моего унижения. Мои друзья говорили, что понимают мою импульсивную влюбленность в Шелби, но не понимают, как я могу продолжать любить его. Это меня сердило, я говорила, что они несправедливы, потому что Шелби слишком красив. Получалось, что внешность Шелби как бы препятствие, своего рода недостаток, который нужно было охранять.
Обычно я быстро начинаю сердиться. Я вспыхиваю и начинаю интенсивно разжигать себя, а потом испытываю угрызения совести по поводу своего мелочного женского раздражения. На этот раз мой гнев выглядел по-иному. Я до сих пор испытываю этот гнев, когда вспоминаю, как я считала месяцы, недели, дни после 18 апреля. Я пыталась вспомнить, когда видела Дайяне в одиночестве и что она мне говорила, думала о нас троих, включая Дайяне, и о том, что она чувствовала, признавая Шелби моим любовником, пыталась посчитать, сколько было вечеров, которые я провела одна, когда отдавала Шелби ей. Какими мы были терпимыми, какими современными, какими смешными и жалкими! Но я всегда говорила Шелби, когда ужинала с Уолдо, он же никогда не говорил мне, когда встречался с Дайяне.