как арестантское тавро.
Наш полк отправили под Киев,
туда, где шлях лежал Батыев,
где пела память о былом
в Софийском звоне золотом,
где княжескими именами
еще минувшее живет
и огражденные цепями
руины Золотых ворот
в немолчном городском прибое
напоминают нам былое.
Течет внизу старик Славута,
в веселье берегов закутан,
и на Крещатике в ночи
сверкают ярких ламп мечи.
Военный шум, зима, вокзал…
Тревога сердце захлестнула…
На нас своих орудий дула
наводит красный «Арсенал».
Томит дыхание беды,
мы стали строиться в ряды,
ударил колокол три раза,
мрачнея, ждали мы приказа.
Петлюра что-то прокричал,
куда-то показал рукою…
Над нами жесткою грозою
ударил орудийный залп…
Пошли на приступ, напрямик,
мы улицею голубою,
и ветер гайдамацкий шлык
всё дергал за моей спиною,
хотел как будто удержать
меня и злую нашу рать,
как будто вслед кричал: «Проклятый,
зачем ты в бой идешь на брата?..»
Мне не забыть тот страшный час,
мы каждый камень брали с бою.
Заря с укором и тоскою
смотрела нехотя на нас,
в крови лежали трупы тесно,
их вид был горестен и дик,
казалось: мы зашли в тупик,
и есть ли выход — неизвестно…
День был понурый и унылый,
неравны были наши силы,
и под напором нашим пал
залитый кровью «Арсенал».
Мы озирались, брови хмуря:
какое зло свершилось тут!
И я не знал, что скоро бури
меня, как щепку, понесут
по дну ущелий и оврагов,
сквозь дым и марево огня,
чтоб с лёту выбросить меня
на берег красных зорь и флагов.
Недолго Киев нашим был.
Нас Днепр, казалось, невзлюбил,
в снега глубокие закутан,
разгневался старик Славута
и закричал сквозь смерти свист:
«Я тоже нынче коммунист,
а вы погибнете, изгои!»
И мы не выдержали боя.
И красным стал от крови лед,
казалось, небо упадет,
так орудийный гром был страшен,
залп по рядам пришелся нашим…
Кто как, ползком, бегом, верхом,
ушли рассеянной оравой…
В дали туманной за холмом
остался Киев златоглавый.
Обречены на грязь и мрак,
знать, не про нас его панели.
И слезы смахивал казак
тяжелым рукавом шинели.
Сквозь снег и ветер, день и ночь
отчизна нас погнала прочь.
И вещие нам были знаки,
в пути нам выли вслед собаки,
и кто-то на смех иль печаль
тревожил выстрелами даль.
Куда-то шли, за строем строй,
полк за полком, не зная цели,
из окон сумрачно смотрели
на флаг наш желто-голубой.
Качали бабы головами,
за тыном кто-то, хоронясь,
нас крыл последними словами;
дорожную месили грязь…
Под шум шагов, под окрик громкий
я молча вспоминал завод
и над мерцаньем тихих вод
взор ясный заводской девчонки.
Я ночью в нем тонул, бездонном,
с ним просыпался поутру.
Я был пушинкой на ветру
широком, революционном.
И, в непроглядной темноте
припомнив вдруг свою подружку,