— Лина!
Она мгновенно остановилась и, повернув голову, увидела меня. Смущенная и радостная улыбка осветила ее лицо, еще секунду она стояла неподвижно, а потом приглушенно вскрикнула и бросилась ко мне, на ходу отбрасывая волосы с лица, и смеясь, и что-то взволнованно говоря мне. И я уже сам хотел бежать навстречу, чтобы сократить хоть на долю секунды то время, что мы не были вместе, но ноги не слушались меня. Они стали тяжелыми и ломкими одновременно, и я остался на месте, и Лина все еще бежала ко мне, но расстояние не сокращалось между нами. И вот уже какой-то туман начал струиться от земли. Вначале он расползался узкими голубыми струйками, затем превратился в белое сплошное полотно, буквально на глазах начавшее разбухать и подниматься все выше. Вначале он плотно охватил и скрыл ноги Лины, потом поднялся до пояса и полз все выше. Но она все смеялась и бежала ко мне, вытянув вперед руки и нетерпеливо шевеля пальцами. А я уже задыхался и от удушливого тумана, и от сознания того, что Лина сейчас исчезнет, а я не могу сделать навстречу и шага. И вот когда ее лицо начало расплываться, теряя свои контуры и очертания, я вновь громко и беспомощно крикнул:
— Лина!
Но ее уже не было. А вместе с нею исчез и туман. Светило ясное солнце. Оно отражалось в маленьком оконце Аксиньиного дома и больно слепило глаза. Я хотел загородиться ладонью, но в это мгновение из окна выпрыгнул Валет и с лаем бросился на меня. Сама Аксинья, вся в черном, стояла в стороне и укоризненно смотрела чистыми детскими глазами. Затем все как-то быстро смешалось, и появилось ощущение, что мне надо немедленно проснуться. Что Лина уже давно пришла и занимается по хозяйству на кухне… Я открыл глаза и почувствовал влагу на подушке. Я плакал во сне, но еще сильнее мне хотелось заплакать наяву, потому что была ночь и тишина в доме и никто не ходил по кухне, а лишь наши старые настенные часы хрипло отсчитывали секунды.
— Лина, — прошептал я в отчаянии. — Лина, Лина, Лина, — повторял я ее имя, и у меня тихо кружилась голова, словно я заглядывал в глубокую пропасть, рискуя сорваться и разбиться вдребезги…
Пришло утро. И опять день занимался непогожим, с реденьким, холодным дождем и низкими тучами, которые шли и шли от горизонта, заволакивали дальние сопки и стремились опять за горизонт.
Вяло и неохотно пил я чай. Бабка, сердитая и шумная, не разговаривала со мной. Вытаскивая из русской печи круглые, ароматно пахнущие хлебы, она сбрызгивала их водой, затем утиным крылышком смазывала маслом и прятала под льняное полотенце, где они, задыхаясь от собственного хлебного духа, набирались мягкости. Я равнодушно следил за ее движениями и напряженно прислушивался к каждому уличному звуку. Но того звука, который хотел услышать я, не было. Никто не дергал щеколду калитки, и сама она не скрипела сухими втулками на ржавых навесах. Тогда я вспоминал свой сон, и мне на мгновение становилось легче, но только на одно мгновение, а затем глухая тоска и боль с новой необыкновенной силой наваливались на меня.