— А кому вы должны доставлять эти записки?
— Есть тут один… Стриж… — нетвердо проговорила Онучина. — Из амнистированных он, такой же грехопут…
Шатеркин вытащил записку из-под пресса, протянул ее Онучиной.
— Прочтите… Ну, что скажете?
— Вероятно, милиция, а может быть и кто-то другой заинтересовался «Стариком». Ромка предупреждает об этом Стрижа. Тот предупредит «Старика»… Скажет, что ему здесь «не климат». Но вот что такое маслины[1] — убей не знаю… Откуда у меня взялись маслины, чего он пишет?
Шатеркин рассмеялся.
— Он знает, о чем пишет, ошибки тут нет. А теперь скажите, о каком «Старике» идет речь?
Онучина вздохнула, поправила на коленях складки серого платья, задумчиво поглядела в единственное окно, слегка запорошенное золотистой пыльцой.
— Неприятный такой человек, но сильный, влиятельный… Зовут его Иваном Петровичем, а больше я о нем ничего не знаю.
— Где он живет?
— Не знаю. У таких людей нигде нет постоянного жительства.
— Хорошо. Содержание первой записки помните?
— Там ничего особенного не было… — печально вздохнула Онучина. — Дела, дескать, идут хорошо, сел один, по глупому делу, скоро суд…
— Н-да…
Шатеркин старался держать себя спокойно, не выдать досады, которая все больше начинала овладевать им. Теперь он ясно понимал, что дело Романа Онучина — результат легкомысленного озорного поступка лишь одного из участников шайки, попавшегося на мелочи, дело, которое было проведено неглубоко, поспешно.
— Однако вы так смело рассказываете и не боитесь…
— Нет-нет, товарищ начальник, — перебила Онучина. — Эти самые «стрижи», «старики» отняли у меня сына и, может быть, на всю жизнь оставили меня несчастной и одинокой. Этого нельзя простить… А потом их уже, наверно, нет в городе; да, пожалуй, нет.
— Как нет в городе?! — сорвалось у Шатеркина. Он поднялся. — Чего же вы сразу об этом не сказали?
— Я не знала, что вас это так заинтересует, — растерянно пробормотала женщина.
— Да, да, это правильно, — осекся Шатеркин. — Вы этого не могли знать…
— Они устроились на работу в какую-то геологоразведочную партию, и оба должны были уехать в Сибирь.
Должно быть, Онучина сказала все, что знала, и сказала, пожалуй, не потому, что очень хотела помочь милиции распутать преступный клубок, — она могла сделать это гораздо раньше, чем попала сюда, — а потому, что в ее истерзанном сердце больше не было места, оно переполнилось от горя и постоянного страха.
— Значит, в Сибирь… — в раздумье повторил Шатеркин.
Он думал теперь о том, не совершил ли он ошибку, до сих пор не задержав этого человека.