– А если он пятерых разом?
– Нет. Посмотри, вон та поблёкла, а эти две совсем свежие.
– Так. Ну это пусть Вилли разбирается. Сгоняй-ка за ним в прокуратуру.
– Не пойду.
Он сказал это негромко, смущённо, но я сразу понял, что переубеждать придётся всерьёз. Эта дурацкая пародия на меня самого была сделана из тех же твёрдых веществ: они подверглись трансмутации, вступали в неизвестные мне химические реакции, но не могли утратить свою суть.
– Если проблема в Вилли, обратись к любому из них. К Борзому, не знаю.
– Не нужно никуда обращаться.
Я прикурил разом себе и ему, не спрашивая сунул египетскую в сморщенный рот.
– Вот сидит парень, который тебя едва не убил. На моём, заметь, складе.
– Думаю, что ты зря ему помешал.
– Чтобы думать, нужны отсутствующие у тебя навыки. – И мне нестерпимо захотелось его ударить. – Ну-ка, встал.
– Ты и сам знаешь, почему так раздражаешься, – пробормотал он, тяжело поднимаясь. – Разноглазый не имеет права так опуститься, не имеет права прощать, не имеет права… да вообще ни на что, кроме работы. Я! Не! Работаю! – Он выкрикнул это вместе с соплями и кашлем, и его повело, затрясло. – Это же твой кошмар: жизнь против правил. А я вот посмел! Посмел! Ты знаешь, что у меня внутри?
– Что у тебя внутри, убогий?
– Самовоспламеняющаяся душа.
– Что?
– Я тебе говорил про совесть, но ты меня не услышал.
– Наверное, это было со стороны недоминирующего уха.
– Там, внутри, – он стукнул костлявым корявым пальцем в проваливающуюся грудь, – сперва сдавливает по-лёгкому. Потом понемножку печёт. Непривычно, но терпеть можно. Знаешь, такая боль, от которой отвлекаешься, и она проходит. А в один прекрасный день – не обязательно с утра, может, просто ты нагнулся за чем-то или встал со стула – становится не продохнуть. И вот тут на шее чувствуешь собственные вены.
– Это у тебя, дурачины, стенокардия.
– Да-да. Ты идёшь к доктору, и тот говорит, что у тебя абсолютно здоровое сердце. Ты ещё не понимаешь, ещё пытаешься…
– Рентген делал?
– Рентген?
– Чтобы исключить вероятность опухоли.
– И вот оно жжёт внутри! – выкрикнул он. – Оно шевелится и кусает! И вдруг становится ясно, что ложью была и вся твоя жизнь, и жизнь, на которую ты смотрел со стороны, а правда – только этот зверёк, который уже прогрыз тебя насквозь…
– Что-то я дыры не вижу.
Он всхрапнул и заторопился, разматывая и расстёгивая свои мерзкие тряпки.
– Ой нет, не надо. Опа! Это что такое?
Он быстренько заправил за ворот блестящую фитюльку на чёрном шнурке.
– Стой! Что это, оберег?
– Нет, просто память.
– И ты её до сих пор не продал?