Доктор мигнул.
– Да, конечно… – забормотал он. – Пойду распоряжусь, а вы пока…
– И никаких записей, – прилетело доктору в спину.
Суровая сестра с лицом черным и длинным облачила Николая Степановича в зеленый хирургический костюм, закутала ему голову марлей, проводила туда, где пахло йодом и пережженными простынями. Его заставили лечь на жесткий холодный стол. В круглом отражателе над собой он видел маленького и страшного себя. Через минуту на каталке привезли бледного до синевы Степку.
Из носа его торчали закровеневшие тампоны.
– Папочка… – прогундосил Степка и заплакал.
– Прекратите, кадет, – велел Николай Степанович. – Здесь вам не альманах «Сопли в сиропе».
– Доктор сказал, – наклонилась к нему сестра, – что забирать шестьсот миллилитров. Вы сдавали когда-нибудь кровь?
– Делайте, как он велел. Я сдавал, и помногу. После этого возьмете еще восемьсот на плазму.
– Что?!
– Именно так. Работайте, мадам.
Игла вошла в вену. По прозрачной трубке ринулся черный столбик крови.
Сто… двести… четыреста…
– Как вы себя чувствуете? – голос издалека.
– Как космонавт на орбите.
– Шутник у тебя папа.
– Он не шутник. Он ученый.
Шестьсот.
Как увозили Степку, Николай Степанович не видел. Это был какой-то моментальный провал. Потом он лежал, а над ним без всякой опоры висели бутылки с чем-то прозрачным.
– Как вы себя чувствуете?
– Как космонавт на орбите…
Кровь уходит в прозрачную подушечку. Одна… другая…
Все? Да, похоже, все.
– Сейчас, сейчас, миленький, потерпи еще… – мягкое прикосновение к щеке. – Не трать вату, Василиса… и мох не трать, раненых много, не хватит, сволочи ягды…
Гудение вдали. Костры, костры…
Жгите костры.
Что?
Нет, все в порядке. Да, я слышу. Я все слышу.
Приносят то, что осталось после центрифуги – густую черную кашу.
Возвращение долга.
Не надо так напрягаться, расслабьтесь, лежите спокойно…
Все. Он уже не в силах держаться на поверхности. Падение. Падение вниз, вниз – к самому началу, к началу…
Гулко. Шаги в коридоре. Свет.
Промедление смерти (Петроград, 1921, август)
– Гумилев, поэт, на выход!
– Нет здесь поэта Гумилева, – сказал я, вставая с нар и закрывая Библию. – Здесь есть поручик Гумилев. Прощайте, господа. Помолитесь за меня, – и я протянул книгу редковолосому юноше в студенческой тужурке.
– Руки-то за спину прими, – негромко скомандовал конвойный, вологодской наружности мужичок, окопная вошь, не пожелавшая умереть в окопе. Он не брился так давно, что вполне мог считать себя бородатым.
В коридоре нас потеснили к стене двое чекистов, тащивших под локти человека с черным мешком на голове. Один из чекистов был женщиной. Впрочем, чему удивляться, если дочь адмирала Рейснера пошла по матросикам? И эта, должно быть, какая-то озверевшая инженю из альманаха «Сопли в сиропе». Я проводил их взглядом. Было в этой новой русской тройке такое, что заставляло провожать ее взглядом.