– Мой кабинет ближе, – сказала я.
«Мы быстрее сможем сесть», – подумала я.
Куарэ кивнул, его ладонь была горячей и влажной, а потом мы как-то сразу оказались у меня в кабинете. Он сидел в ученическом кресле, я – в своем, но это уже ничего не значило.
* * *
Мир нашего прикосновения изменился, стал будто бы плотнее и логичнее. Исчезли грубые стыки, наметились горизонты – настоящие, а не нарисованные. Мы лежали в траве рядом. Небо голубело, но, кажется, собиралась гроза, и тянулись облака, хрупкие от ветра.
– Мама работала учительницей. Я думал, что в интернате для умственно неполноценных. А она, оказывается, учила Ангелов.
Куарэ заложил одну руку за голову, другой гладил траву у моей руки. Я почти слышала его касания, их передавали мне стебли, земля, изменения в воздухе. Это была приятная невесомая ласка.
– Был такой проект – «Майнд». Пытались уговорить Ангелов выбрать нашу сторону. Им раскрывали всю правду еще до становления, учили разным духовным практикам, – Анатоль рассмеялся. – Ангел-даосист, представляете?
«Нет. Не представляю».
– Это дядя как-то при мне упомянул, кого нянчит мама. Ну, разумеется, он упомянул прикрытие, но мне хватило и такого. Я оставался дома – здоровый, нормальный ребенок, а она на месяцы уезжала к своим дебилам. Я скучал, Витглиц, ужас как скучал, и иногда хотел тоже пускать слюну, как соседский Тойво, которого в восемь сдали в приют…
Куарэ собирался разбить себе голову, чтобы поглупеть. Он сбегал из дому в поисках того самого странного интерната, пока ему не исполнилось двенадцать лет, четыре месяца и три дня. В тот день отец взял его за руку и отвел к могиле, на которой не было фото, но была надпись.
Пока я умирала от боли и лекарств, Анатоль умирал от горя.
«Ты дитя человечества и Второго сдвига», – вспомнила я. У меня было больничное детство и два симулякра: слова «мама» и «папа».
Щелчок:
«– Ты хотела бы найти своих маму и папу?
– Нет, мистер Монтегю.
– Возможно, ты еще подумаешь? Ведь социальная служба… Почему ты так на меня смотришь, Соня?
– Простите, мистер Монтегю, вам лучше уйти».
Еще щелчок:
«– Почему тебя никто не навещает? Эй, «Ты-умрешь»! Я тебя спрашиваю!»
И еще один:
«– Ты ненавидишь своих родителей?
– Нет.
– Молодец. Мы просто убьем их, если получится. Но зачем их ненавидеть, если из-за них мы познакомились?»
Это все – мое, моя память: щелчки затвора, щелчки картотеки. Это все, что я помню о них.
Куарэ слушал меня внимательно, не перебивая. Он молчал, гладил траву, и руке становилось тепло. Мне не стало легче от этого рассказа, не стало и тяжелее – осталось странное ощущение, которому я не могла подобрать названия.