Однако именно мужчины были почти единственной темой моего согласия с мамой. Частичного согласия. Мама была родом из Теннесси и считала, что знает все о мужчинах и их намерениях. И еще она была уверена, что знает все обо мне. Ей не нравилось то, как я одеваюсь. Однажды это ясно было написано на ее лице, когда они с папой приехали из Батон-Ружа на обед в честь моего тридцатилетия и увидели на мне роскошное платье для чаепитий сороковых годов и маленькую шляпку с черной вуалеткой.
– Я понимаю, что за всем этим наверняка стоит какая-то трогательная история, но своим видом ты даешь мужчинам понять: «Держитесь от меня подальше, потому что я личность странная, я вся в прошлом», – сказала мама.
«Странная» – это худшее, что можно сказать о южанке определенного возраста.
Я покачала головой при этом горестном воспоминании и снова стала смотреть, как Элизабет укладывает полосы желтой бумаги, сооружая нечто вроде гнезда. Марди Гра закончился, и теперь мы оформляли витрину к Пасхе. Накануне я искала новые темы, а тут увидела, что Элизабет уже нащупала нечто интересное. Когда она закончила завязывать шнурки на светло-голубом корсете, я подошла к витрине и постучала в стекло, изобразив лицом вопрос: «Какого черта?»
Элизабет закричала сквозь стекло:
– Зачем ты пришла так рано, Дофина? Ты же должна была прийти днем!
– Я ведь обещала тебе помочь подобрать наряд. Для твоего свидания вечером.
– Ох, верно! – Она широко раскрыла глаза.
– Что ты задумала? – спросила я, показывая на кучу рук и ног манекенов.
– Корсеты! – Элизабет подняла вверх целую охапку кружев и лент.
– Да, верно. Когда я думаю о Пасхе, мне приходит в голову дамское белье.
Люди, шедшие мимо магазина, приостанавливались, чтобы бросить взгляд на голый манекен и двух женщин, перекрикивающихся сквозь толстое стекло витрины. Элизабет достала из большой сумки винтажный белый обруч с заячьими ушками – символ журнала «Плейбой» – и пристроила его рядом со светло-розовым плюшевым медведем.
– Смотри, как здорово!
Отец частенько повторял: «Если хочешь удержать рядом с собой хороших людей, ты должна время от времени уступать им». Значит, мне нужно просто довериться Элизабет, и пусть она оформляет витрину по-своему, так, чтобы никто не прошел мимо. «Пусть себе мастерит. Незачем постоянно руководить ею».
Я неуверенно подняла вверх большой палец и направилась ко входу в магазин.
В животе у меня заурчало, так как я не успела позавтракать. Мы получили партию товара, добытого ценой больших усилий, и мне не терпелось порыться в коробках до того, как в магазине появятся покупатели. Итак, я предоставила Элизабет творить волшебство в витрине, а сама открыла магазин. Войдя внутрь, я посмотрела на себя в стоявшее рядом с прилавком большое, в полный рост, зеркало. Темно-синее платье приблизительно конца шестидесятых: на подкладке, чуть расширенное книзу, спереди на пуговицах, с вшитым в него бюстгальтером, с поясом и рукавами три четверти. Туфли на низком каблуке. Рыжие волосы уложены узлом на затылке, но от влажного воздуха слегка растрепались. Большие темные очки а-ля Джеки О. Надо признать, что для этого платья погода была слишком теплой. Но таких сейчас не шьют, и мне остается только оплакивать этот факт. Но когда же мои воротники стали такими высокими, юбки такими длинными, очки такими большими? И кому вообще нужно целых восемь лет, чтобы пережить расставание с парнем?