Доктор как-то странно взмахнул рукой и взял изрядную понюшку…
— Мне кажется, что он нездоров, но матери я не решаюсь сказать… она так его любит! Мальчик слабенький, занятия его доконают, он кашляет, спит неспокойно…
— Да, да, верно! — пробормотал Брант, — Да что тут поделаешь! Нельзя пугать мать, но вам, милый юноша, я скажу откровенно: бедняжка Каролек не жилец.
— Что вы? — воскликнул Шарский. — Неужели он и впрямь так плох?
— Я давно его наблюдаю, — с показным хладнокровием продолжал доктор. — Отец у него умер от чахотки, две сестры скончались от этой же болезни… И у него чахотка.
— Но, может быть, что-то можно сделать, чем-то помочь, подобрать лекарства…
Доктор отрицательно покачал головой.
— Безнадежно, — молвил он, — безнадежно, болезнь смертельная, она не щадит назначенных ей жертв, мальчик обречен, будет ли он учиться или не будет, станем ли мы его пичкать лекарствами или предоставим все природе.
— О боже, и вы об этом говорите так спокойно!
— Ха, ха! — горько, сухо рассмеялся старик, хватая понюшку табаку, затем громко закашлялся, строя преуморительные гримасы. — Я свои слезы давно выплакал! Насмотрелся я на эти цветы, которые безвременно и роскошно расцветают и опадают, увянув и не принеся плодов, — в мире не счесть таких несозревших надежд, а наука…
— Для чего же тогда наука?
— Для того, чтобы мы вовремя осознавали свое бессилие, — спокойно ответил доктор.
— Но он такой юный!
— Тем хуже.
— И кажется, ему еще ничто особенно не угрожает.
— А вот вы же заметили опасность, пан студент, а вы не врач.
— Ах, несчастная мать! — с болью в голосе воскликнул Станислав. — Что она будет делать?
— Отправится вслед за ним! — промолвил Брант. — Таков удел человеческий.
— Но нельзя ли приостановить течение болезни, если удержать его от занятий?
— О, есть тысячи возможностей, — горестно усмехаясь, возразил старик. — Например, повезти его в Йер[70], в Ниццу, на Сицилию, в южные края, прекратить занятия, замедлить ход жизни, чтобы притормозить развитие недуга, но вы сами посудите, можно ли говорить обо всех этих средствах человеку, у которого едва на кусок хлеба хватает? Можно ли отравить несчастной матери оставшиеся ей считанные минуты покоя, посеяв в ее душе сомнение? О, я не раз об этом думал и, если бы еще мог плакать, вероятно, плакал бы. Но чем это поможет? Что суждено, того не миновать!
Шарский стоял поникший, убитый.
Доктор посмотрел на него, пожал плечами и пробормотал что-то непонятное, но с видимым раздражением.
— Садитесь, пан студент, — сказал он, — и смотрите, не натворите глупостей, вы хоть и с усами, а вижу, что еще совсем зеленый, не проболтайтесь перед ними, не встревожьте, не показывайте виду, что знаете о приговоре врача, старайтесь быть веселым — это будет доброе дело.