Узнал он также, что Каролеку на время стало лучше, но появление у мальчика симптомов чахотки совершенно убило его мать. Потеряв мужа и дочерей, несчастная понимала, что от этой болезни сын ее не поправится и ничто ого не исцелит. Она лишь желала продлить его жизнь, которая значила для нее больше, чем ее собственная, — забрала у него книги, запретила заниматься и сама все сидела неотступно в слезах подле угасающего дитяти.
А Кароль, окруженный самым заботливым уходом, постепенно слабел — то лучше ему становилось, то опять хуже. И словно перемена в образе жизни лишь вредила ему, он день ото дня все заметнее терял силы. Брант утешал, помогал, делал все возможное, но мыслимо ли было обмануть мать, которой каждый симптом болезни сына напоминал о гибели мужа и дочерей.
То была картина медленного угасания, и она в отчаянии считала немногие оставшиеся часы.
Труднее было Шарскому спросить про Сару, узнать, что с нею, но однажды, оказавшись наедине с Брантом, он, напустив на себя равнодушный вид, спросил будто случайно:
— Ну, а как же ваша пациентка?
— Какая пациентка? Вы о ком? — переспросил Брант, как бы не понимая. — Которая?
— А дочь купца.
— Дочка Давида Бялостоцкого? — с безразличным видом молвил старик, подкрепляясь табаком из скрипучей табакерки. — А! Она здорова, здорова!
— Но даже вы, пан доктор, опасались…
— Ну да, опасался, а болезнь-то оказалась несерьезная — так, женские нервы… Родители сами заметили, что занятия слишком возбудили ее воображение, но теперь ее выдают замуж… Свадьба вот-вот, и это будет лучшее anti-dotum[82].
Больше расспрашивать Шарский не осмелился, но, как только ему разрешили выходить и он, полагая своим долгом не оставлять бедную вдову, отправился на Лоточек, — он не мог удержаться от желания хотя бы пройти по Немецкой улице. Возле Давидова дома он замедлил шаги, остановился и спросил у хорошо знакомого ему еврея-приказчика:
— Как там у вас поживают?
— Ничего, слава богу, здоровы!
— А Сара?
— Чего ж ей-то не быть здоровой! Только деликатная очень, ну прямо генеральская дочка! На днях свадьба будет.
Стась поглядел на окна, но все они были черные, пустые, — у него не было сил уйти, сердце сжималось от тоски и тревоги, но он подумал, что его вид может оживить у Сары, возможно, уже угасшие воспоминания, и, сделав над собою мучительное усилие, пошел прочь. Каждый шаг, удалявший его от этих окон, стоил ему труда — он то шел вперед, то останавливался, даже возвращался и, наконец, что есть сил побежал, чтобы себя преодолеть.
На Лоточке он застал Марту у ворот, во дворе было тихо и уныло, как на кладбище. Здесь и так никогда не слышно было веселья, а теперь и подавно — мысль о смерти словно одела саваном вдовий, сиротский домик.