Каролек утер пот со лба и вздохнул.
— Слушай, — сказал он дрожавшему от волнения Станиславу, — ты должен заменить меня возле нее — ты будешь ее сыном. Но у тебя точно нет чахотки, ты уверен? Это было бы ужасно!
— Милый мой мальчик, успокойся, не мучь себя этими фантазиями, ты будешь жить.
— Нет, о нет! — возразил Кароль, качая головой. — Но ты меня заменишь, ты ей потом когда-нибудь скажешь, что я давно видел приближающуюся ко мне смерть, но ничего ей про это не говорил, чтобы не пугать. Ты скажешь, что я поручил тебе охранять ее. Ты будешь ей сыном. Ах, никого в целом мире! Четыре гроба! Четыре могилы! И тишина, тишина! О, как она это выдержит!
Станислав сжал руку бедному мальчику, предупреждая, что идет мать, и Кароль сразу заговорил о чем-то веселом. Пани Дормунд тоже вошла с посветлевшим лицом, усилием воли скрывая скорбь и чуть ли не улыбаясь. Оба были рады Станиславу, и Кароль в попытке невинного обмана говорил о том, что скоро, мол, выздоровеет и догонит товарищей, опередивших его в учении, и еще о разных посторонних предметах. Целый вечер прошел в странной, мучительной беседе, фоном для которой были страдания, страшные мысли о завтрашнем дне!
У ложа Каролека возобновилась для Шарского жизнь, полная самоотречения и труда.
Кто ряд лет корпел над книгами, заслонявшими ему доступ к жизни, и нетерпеливым взглядом мерил расстояние, отделявшее его от мира желанной свободы, тот поймет, что означают для студента последний час лекций, последний экзамен, распахивающий перед ним врата жизни, и прощание с жесткой студенческой скамьей.
Он мечтал об этом часе, и как мечтал! А когда наконец час пробил — грусть охватывает сердце, нежданная тоска-злодейка стесняет грудь… Кто знает, что нас ждет там, за порогом новой нашей жизни, а ведь здесь сколько покидаешь неповторимых, тихих, несравненных радостей! Кучка молодежи, связанная дружбою, ежедневным общением, единством мыслей и надежд, священный этот союз ныне распадается навеки, каждый, взяв страннический посох, будто на дорожном распутье, уходит в свою сторону, и даже если бы хотел снова встретить тех, с кем провел лучшие годы, удастся ли это?
А когда после десятков лет, изведав новую судьбу, которая проредила русые пряди на висках или припудрила их сединою, покрыла руки трудовыми мозолями, а глаза обожгла слезами, да, когда вновь встретятся те, чьи сердца бились так согласно, узнают ли, ах, узнают ли друг друга эти сердца, эти глаза, соединятся ли эти руки в дружеском пожатии?
Самые священные, самые чистые узы жизнь умеет разорвать, самые лучшие люди портятся, самые стойкие меняются. О, завтра, завтра, страшное это слово! Кто угадает его скрытое от нас лицо?