— Ах, у тебя нет сердца! — вскричал возмущенный Станислав со слезами на глазах.
— Есть, — с издевкой ответил Базилевич, — только я его на шутовство не растрачиваю и берегу нетронутым для того, что его стоит!
— Но ты помни, — заметил Стась, — что потом, когда ты его хватишься, оно может оказаться высохшим, увядшим, безжизненным.
— Ну, в таком случае, — не смущаясь, парировал студент, — либо я его оживлю могучей волей, либо… либо обойдусь без него.
— Эй, Крышталевич, станцуй нам свою «Оду безденежью», — прервали их разговор чьи-то голоса. — Видишь, явились новые гости, новые пятаки, а может, и гривенники, как знать! Покажи, что ты умеешь!
И они стали повторять, будто наказывая ученому пуделю:
— Покажи, что ты умеешь! Покажи, что ты умеешь!
Изрядно захмелевший и уже достаточно богатый, чтобы не заботиться о новых лаврах и подачках, поэт всё же покорился воле большинства и, повернувшись к Павлу и Стасю, заплетающимся языком стал произносить приветствие.
Но Стась кинулся от него прочь, как от страшного привидения.
В среде, где шла бурная и разнообразная умственная жизнь, где все было пропитано наукой, Стась не мог оставаться равнодушным наблюдателем — все побуждало его мыслить, набираться впечатлений и идей, творить. Временно приостановленный порыв снова набрал силу, и студент медицины, находя себе всяческие оправдания, пропускал лекции Белькевича, прекрасные изложения Фонберга, физику Джевинского, чтобы украдкой послушать, что там говорит о латинской литературе весельчак Капелли, что читает серьезный Боровский или причудливо комментирует угрюмый Мюнних. Сокровища человеческой мысли, скрытые от него завесой непонятных языков, манили вдвойне чарами тайны и величием своей славы — он Убегал на лекции филологов, на чтения по истории, литературе и только там чувствовал себя в своей стихии. Так, в мучительной душевной борьбе, разрываясь между долгом и влечением, он весь истерзался, хотя отец не слишком его тревожил своими наставлениями, — судья писал сыну Редко и кратко, даже мысли не допуская, что тот может ослушаться, и Стась все больше склонялся к тому, что его манило еще в гимназии — к словесности. Вскоре тетрадь о анатомии с едва начатыми записями по остеологии сменилась конспектами по литературе, а книги по физике и химии — грамматиками, словарями и учебниками истории. Щерба, глядя на это, помалкивал, не решаясь его бранить, но и не желая потакать. Между тем Базилевич, частенько навещавший Стася, не переставал его убеждать идти вопреки всему тем путем, какой ему назначила судьба, наделив талантом и любовью к поэзии, к литературе, — ставя себя в пример, Базилевич насмехался над трусостью товарища, называя ее ребячеством.