— Так ты не огорчаешься, малыш? Ну? А я тебе что говорил?
Жан-Луи не пытался объяснить дяде, какие планы переполняли его восторгом, — и дядя не мог сказать ему, как рад вернуться в Ангулем… Он с самыми малыми расходами отдаст Жозефе все, что следует… Может быть, удвоит месячное содержание… И скажет ей: «Вот видишь, а если бы мы поехали путешествовать, так уже давно бы все потратили»…
«Прежде всего, — раздумывал Жан-Луи, — прежде чем что-либо проповедовать, — необходимые реформы, участие в прибылях…» Теперь он будет читать только то, что для этого пригодится.
В лунном свете они увидали, как Жозе пересек аллею от заросли к заросли. Слышно было, как хрустят ветви у него под ногами. Куда бежал он — дитя Фронтенаков, лисеныш, за которым можно было бы пройти по следу? Гнал его в ночной этот час самый прямой инстинкт: мужской; обделенный, уверенный в том, что он нигде не найдет то, что ищет. И все же он разгребал ногами сухие листья, обдирал о колючки руки, покуда не добрался до фермы Буриде, прямо возле парка. Под забором зарычала собака; окно в кухне было открыто. Семья собралась за столом, освещенным лампой «летучая мышь». Жозе видел профиль их замужней дочки — той, у которой на могучей шее маленькая головка. Он не сводил с нее глаз и жевал мятный листок.
Ив между тем в третий раз кончал обходить парк. Он не чувствовал той усталости, что совсем недавно в изнеможенье бревном повалила его. За ужином он допил остатки из праздничной бутылки, и теперь его ум, удивительно ясный, подвел итог этого дня: соорудил такое учение, которое сам Жан-Луи не достоин был знать. Легкое опьянение без труда принесло ему ощущение гениальности; он не будет ничего выбирать — ничто не обязывает его к выбору; напрасно он говорил «нет» тому настойчивому голосу — быть может, тот голос был от Бога. Он никому не будет давать отпор. Это и будет драма, из которой родится его творчество: оно станет воплощением разорванности. Никому не отказывать и ни от чего не отказываться. Всякая скорбь, всякая страсть питает творчество, полнит стихотворение. А поскольку поэт разорван, то он и прощен: «Я ведаю, в стране священных легионов / Среди ликующих воссядет и Поэт!»[5] Дядя Ксавье вздрогнул бы от его монотонного голоса — так он был похож на Мишеля Фронтенака.
Бланш думала, что заснет, едва загасив свечу, — так велика была ее усталость. Но она слышала шаги своих детей по гравию. Надо бы отослать деньги управляющему в Респиде. Надо бы проверить, сколько денег у нее на счету в «Креди Лионе». Скоро октябрьские платежи. Хорошо, что есть доходные дома. Но, Боже мой! Какое все это имело значение? И она гладила свою опухоль, прислушивалась к своему сердцу…