Генерал подчеркивал катастрофическое состояние финансов («армия доживает последние гроши») и полное отсутствие интереса к армии «московского центра» («никаких писем от «московских друзей» я не получал»). Роль общероссийского государственного центра, на который претендовали еще в конце 1917 г. столичные политики, оказалась для них несостоятельной, а Добрармия не была готова взять на себя эту военно-политическую миссию в одиночестве и без средств существования («при увеличивающейся численности людей и растущей дороговизне… средний месячный расход достигает 5 миллионов рублей»).
Генерал отмечал и «скрытые политические цели и намерения» немцев в отношении Дона, и столь же неопределенное отношение атамана Краснова к Добрармии. Примечательно, что в отличие от января—февраля 1918 г., времени, когда Алексеев убеждал всех в необходимости перехода с Дона на Кубань, в мае 1918 г. генерал писал о явной «беспомощности Кубани, невозможности и бесцельности повторения туда похода при данной обстановке, не рискуя погубить армию». Очевидно только, что «на Дону хозяином скоро будет немец, с которым, как с врагом России, Д. армия не имеет права и возможности вступить в переговоры, а тем более заключить какой-нибудь договор, условие».
Не разделяя оптимизма Милюкова в отношении московского антибольшевистского подполья, Алексеев скептически оценивал его потенциал как в отношении людских пополнений, так и в отношении финансовой поддержки («для московского центра денежные наши дела были надоедливым жужжанием мухи», «было время, когда московские военные деятели говорили, что каждого бойца нужно сохранять на месте “для московского действа”. У них гора до сих пор родила мышь, а мы обратились в доно-кубанские войска, ибо наши доблестные офицеры и юнкера в большом числе погибли»).
Алексеев писал, что «только крайность заставит меня распустить войска, ибо каждый в отдельности боец, не исключая и кубанцев, обречен на гибель». Но единственным выходом из создавшегося «тупика» должно было стать, но мнению генерала, резкое увеличение численности армии и се финансирования «за счет центра» (т.е. — Москвы). Это позволило бы перейти с Дона и Кубани на другие оперативные направления, «вырваться из кольца: немцы — Дон — большевизм». Правда, конкретных новых направлений Алексеев пока не указывал.
Второе письмо Милюкова, посланное 19 мая из Ростова-на-Дону, подтверждало опасения генерала, что «ни из Москвы, ни из Ростова никакой серьезной денежной помощи получить нельзя». При этом снова подчеркивалась важность сотрудничества с донским атаманом, признавалась необходимость перехода на финансирование армии из «реального бюджета Донского правительства» и, самое главное, вполне допускалось («для достижения общих ближайших целей») сотрудничество с немцами. Милюков развернуто аргументировал этот последний тезис, особенно подчеркивал готовность немцев к свержению большевистского правительства и к восстановлению на престоле монарха. «Общая цель нам и германцам — восстановить порядок. Как выясняется, способ восстановления порядка они видят в восстановлении государственного единства России, но ставят при этом условие — возвращение ее к конституционной монархии». Оба условия немцев Милюков считал вполне приемлемыми.