Инка сказала:
— У него усталое лицо, и на висках седина…
Как хотелось бы Лиле усадить Максима — да, да, не Максима Ивановича — в кресло. Он будет в белой рубашке с отложным воротником… А самой сесть у его ног, на скамеечку… Положить голову ему на колени и снизу смотреть в глаза.
Вероятно, у тела есть своя память… Но худо, если ему нечего вспоминать. Его руки никогда не обнимут по-мужски. Учитель, только учитель из детства…
Возвратилась мама с Вовкой. Он был полон впечатлений:
— А торт с орешками… Я два куска съел…
Потом они улеглись, уснули, а Лиля выскользнула на улицу. Горели одинокие фонари. Почти не было прохожих. Она вышла на Пушкинский бульвар и, найдя его дом, села на скамейку в тени акации. Лунный свет ложился на стены домов, тротуары. А на шестом этаже светилось, наверно, его окошко.
Зачем она пришла сюда? Сколько писем — в трудные минуты и в радостях — писала ему, не отправляя. Писала, чтобы не онеметь… Хотя как могла она онеметь, если все время мысленно советовалась с ним, была с ним.
И ревела ночами от невозможности нарушить запретную черту: учитель — ученица.
И кровь пульсировала в истосковавшихся губах. Интересно, сколько может вылиться из человека за жизнь тайных слез?
Ей казалось, что она то и дело попадает изо льда в кипяток. А во сне часто представлялось: отстукивает азбукой Морзе то, что хочет сказать Максиму Ивановичу, но не понимает ответ. Силится понять и не может.
Свет в окне на шестом этаже продолжал гореть. Она медленно пошла домой.
Когда Лиля ехала из Москвы в ГДР первый раз, память невольно выхватывала из прошлого то гибель врачей из их дома, то фашистов, отнявших на ростовской улице чемодан у ее учителя, то веселых молодчиков, ограбивших их, когда с мамой возвращались после менки, то шефа столовой Бернарда, с буйволиной шеей.
Но потом, с каждым приездом туда, она все более убеждалась, что эта Германия — новая и воспринимать ее надо по-новому.
У нее появились знакомые среди немецких ученых, она жила на квартире у симпатичной молодой четы, бывала в Доме дружбы народов, куда приходили иностранные студенты, аспиранты, обучающиеся в немецком университете на рабоче-крестьянском факультете. И когда 7 ноября в этом клубе хором вместе с немцами запели Интернационал итальянцы, индийцы, негры, — она окончательно уверовала, что Германия новая.
Ей нравилось, как работали, создавая ее установку, немецкие рабочие: неторопливо, на совесть, делая все добротно. Хотя бесил педантизм: стоило прозвучать сигналу на обед, как они мгновенно оставляли гаечный ключ на полуобороте.