Когда Владимир Сергеевич закончил пересказ о злоключениях Васильцова, Лиля долго молчала. Так вот почему не было вестей от Максима Ивановича. Утаивать, что с ним произошло, он не хотел, а писать — гордость не позволяла. «Теперь скоро придет письмо, — уверенно решила Лиля и с отчаянием подумала: — Если жив останется».
— Максим Иванович очень расстроился, узнав, что тебя в неметчину угнали, — сказал отец.
Мама принесла кипящий чайник, отец вскрыл банку с какой-то красноватой американской колбасой. Усмехнулся:
— Второй фронт.
Мама намазала галеты настоящим желтым маслом и заварила настоящий пахучий чай, вкус которого они давно забыли. Все же что ни говорите, а вкуснее этого напитка нет ничего на свете.
— Ну, святое семейство, — сказал Владимир Сергеевич, — с воссоединением!
В это время в дверь постучали.
— Войдите, — разрешил он.
Дверь открыл молодой человек в полосатой футболке.
— Здесь Новожиловы?
— Да…
— Вам извещение…
Владимир Сергеевич подошел к парню, взял у него какую-то бумажку. Скользнув по ней глазами, сунул в карман и расписался в книге.
— Что такое? — обеспокоенно спросила мама.
— Торопятся взять на учет подполковника запаса, — ответил Владимир Сергеевич.
Ему не хотелось расстраивать своих в такой час: это была похоронка на него.
А если бы он запоздал с приездом?..
В Ростов санитарный поезд прибыл глубокой ночью, и рассмотреть город Максим не смог.
Госпиталь, куда их привезли, находился в здании бывшего пожарного техникума, неподалеку от улицы, где в начале своей учительской работы жил Васильцов.
…Он попал в средоточие мук: пули, застрявшие в легких, осколки, раздробившие бедра…
За пределами госпиталя текла своя жизнь, и люди вряд ли часто задумывались, что там, за этими стенами, — отчаяние, стоны, скрываемые мужские слезы. Даже здесь страдать надо было с достоинством, не теряя человеческого облика, не рассчитывая на жалость.
В одной палате с Максимом оказался капитан Мясоедов: он хамовато требовал усиленного внимания к себе и раздражал Васильцова пошлыми подробными рассказами о случайных связях, разговорами о мерзкой сущности всех женщин на свете:
— Самки и суки…
Максим однажды не выдержал:
— И ваша родная мать?
Палладий осекся.
— А что — и она, — с вызовом сказал он.
— Мне жаль вас, — нахмурился Васильцов.
Вторым в палате был молоденький, совсем недавно закончивший краткосрочные курсы лейтенант Бурлимов, старательно пощипывающий верхнюю губу, чтобы скорее вырастали усы. Вадик, как назвал он сам себя, был легко ранен в шею, и еще — когда бежал в атаку и кричал: «Ура!» — пуля вошла у него в левую щеку и вышла в правую, не задев ни одного зуба. Теперь на каждой из румяных щек лейтенанта были ямочки, по всей видимости, очень нравившиеся волоокой медсестре Тине.