Пестель не назван, но у Липранди имелась записка кишиневской поры от Пушкина: «Утро провел я с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. Мы с ним имели разговор метафизический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю».
Липранди был в Кишиневе рядом с Пушкиным и знал о нем все, включая его одномоментную увлеченность «Русской правдой» Пестеля. Несколько лет спустя - в Пскове, в Михайловском, в Болдино - Пушкин горячо жаждал прежних кишиневских вдохновений и тосковал о своем демоническом Сильвио: «Липранди обнимаю дружески, жалею, что в разные времена съездили мы на казенный счет и не соткнулись где-нибудь».
Как же нет! «На казенный счет» съездили они с Липранди в Измаил и Аккерман, где Пушкин якобы искал могилу римского изгнанника Овидия. Не могилу искал, ибо хорошо знал, что Аккерман и Кара-Керман это совсем не одно и то же. Нелишне будет упомянуть, что запрещенная Кишиневская ложа, откуда началась тесная связь с заговорщиками, называлась «Овидий». С кем встречался в Измаиле, ведомо только Липранди. Значит, никому.
А вот свидетельство майора Наумова «Любезный Иван Петрович Липранди уготовил мне счастливый случай наблюдать Пушкина по долгу службы, и я стал свидетелем таинственной игры природы, именуемой музыкой сфер. Хвастать особо нечем, я ведь свою голову не в дровах нашел, чтобы легко ею жертвовать. Но еще менее расположен жертвовать этой музыкой сфер к административному удовлетворению его высокопревосходительства.
Однажды определившись к полицейскому поприщу, я имел в отношении г-на Пушкина только наружное с полицейским подобие. Как, впрочем, и весьма строгий человек, мой начальник Иван Петрович. Он почитал поэзию поднадзорного г-на Пушкина, понимая стихи его как высочайшую нравственность гения и одновременно - запретное райское яблоко, коим Ева ввергла безгрешного Адама в пучину земной страсти.
Его в узде держать многие норовили, да не имелось к тому способов, вот и государь не сыскал. Ревнив, обидчив, дерзок, суеверен и азартен, как всякий игрок, но игрок, замечу, который проигрывает. Рукописи ставил на кон - и проигрывал: «Глава «Онегина» вторая - съезжала скромно на тузе». Каково! Кажется, сложи все это вместе - и выйдет дурное. Но у него эти качества для очищения мыслей, и в сердце гораздо более любви, нежели ветреной порочности. Спаси его бог на небесах, а мы на земле, если что, силой выручим, за счастье сию услугу почитая...»
«И я бы мог...» - думал Пушкин, рисуя виселицу.
Нет, не мог. Потому что все у полковника Липранди происходит не там, где происходит. Благополучно выпихнув своего друга из накаленной пересудами и ожиданием роковой развязки Одессы, Иван Петрович исчез из поля зрения всех, как исчезал он и прежде. А Пушкину выпала дальняя дорога в Михайловское, родовое имение Надежды Осиповны Ганнибал -самое безопасное для него место на земле. Все чудные мгновения, все мимолетные виденья там ожидали его, и дуб у Лукоморья дремал, овитый цепью золотых слов: «А в Михайловском до света - дни любви посвящены...»