Это сегодня кажется, что все события расположились тогда во времени рядом, а они даже и близко не стояли. Только спустя двадцать лет после постигшей Россию катастрофы общество вскипело вдруг законным негодованием по поводу анонимного пасквиля, исполненного Долгоруковым, переводя запоздалые эмоции в безопасную плоскость сослагательного наклонения: «Я бы этому каналье и руки не подал!..»
Но ведь подавал. Лебезил и заискивал. И не надо тут шишковедов, заглядывающих туда, куда сам Николай I заглянуть был не в состоянии. Он свое царское слово сказал сразу после дуэли: «Порицание Геккерна справедливо и заслужено: он точно вел себя, как гнусная каналья. Сам сводничал, уговаривал жену Пушкина отдаться Дантесу, который будто бы к ней умирал любовью».
Тот символический платок давно потерялся, все его дружно искали, а когда нашли, это был уже не платок, а «Записки о службе действительного статского советника И. П. Липранди». Тут и сказались жандармы. Вынырнули на поверхность столь долго и тщательно хранимые Третьим отделением подлейшие обстоятельства, повлекшие за собой гибель Пушкина, и не вина голубых мундиров, что Бенкендорф не позволил им сделать это сразу.
Удар таким образом получился с отсрочкой исполнения, но получился, и прокляты в поколениях стали блескучие имена, хотя ничего, в сущности, не изменилось, и чья-то сиятельная супруга все так же жила со шталмейстером, а чей-то родовитый муж по-прежнему любовался раскормленной статью форейтора, но какая-то испепеляющая волна очищения прокатилась внезапно по исколотым неизъяснимой тревогой душам, и невидимый миру колокольчик, отпевая всех разом и на века, звенел звонко и чисто: дин-дин-дин!..
Соглядатаи и поднадзорный
Слово - не воробей, вылетело, подогретое шампанским средних достоинств на литературном застолье у г-на Пушкина, ошеломив гг. сочинителей, и попало к майору Наумову, не достигнув ушей Бенкендорфа и никому, стало быть, не сделав служебной репутации. Слово было такое: «А что силой отнятосилой выручим мы!» Майор недолго занимал голову выбором секретного адресата - отправил засургученным пакетом его превосходительству И. П. Липранди. Как и перлюстрацию опаснейшего письма поэта к Жуковскому:
«Все-таки я от жандарма еще не ушел, легко, может, уличат меня в политических разговорах с каким-нибудь из обвиненных. А между ими друзей моих довольно... Оба ли Раевских взяты, и в самом ли деле они в крепости? - напиши, сделай милость. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства.
Итак, остается тебе положиться на мое благоразумие. Ты можешь требовать от меня свидетельств об этом новом качестве. Вот они. В Кишиневе я был дружен с мажором Раевским, с генералами Пущиным и Орловым. Я был масон в Кишиневской ложе, т. е. в той, за которую уничтожили в России все ложи. Я, наконец, был в связи с большою частью нынешних заговорщиков. Покойный император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии. Письмо это неблагоразумно, конечно, но должно же доверять иногда и счастью. Прежде, чем сожжешь это письмо, покажи его Карамзину...»