Но игра выдавала ее еще больше, чем взгляд. Глаза, раз начав, открывают слишком многое сразу. Их слишком торопливый язык перестает быть ясным. А на клавиатуре душевное волнение развертывается, как ни старайся его обуздать.
Несколько тактов проходило, не обнаруживая ничего необычайного, разве некоторую торопливость. Внезапно, без того, чтобы темп музыки предупредил об этом, до меня долетала пронзительная нота, звук, похожий на острие, которое сперва лишь слегка надавливает на кожу, но кожа вдруг поддается, и острие уже в глубине тела.
И сейчас же — целый ряд нот, преувеличенно спокойных, старательно ровных, как бы желающих ввести в обман, словно кто-нибудь, крикнув, говорит нам сдержанным голосом: «Что? В чем дело? Почему вы на меня смотрите?».
Я довольно жестоко созерцала это смущение. Я предвидела его конец. Ничто в моих мыслях не шло на помощь Март; ничто не поощряло ее взять себя в руки. — «Как долго, — говорила я себе, — устоит она против внутренней паники, которая ее охватывает?» Я ожидала взрыва скорее из чувства борьбы, чем из любопытства. Я как бы становилась на сторону паники и против Март. «Как долго удастся ей сопротивляться?».
Вдруг Март согнулась над роялем, съежилась, как будто ее ударили в грудь, быстро закрыла лицо руками и зарыдала.
Я подошла к ней. Обняла ее. Это был с моей стороны скорее поступок, требуемый приличиями, чем движение сердца. Я сердилась на себя за то, что так холодна, я, легко сочувствующая горестям менее значительным. Но в этот миг случай с Март, каковы бы ни были его подробности, показался мне таким естественным, что я могла жалеть ее только для вида. Пожалуй, я даже завидовала ей в том, что она уже с юных лет и не будучи особо к тому предназначенной прелестями Своего тела, приобретает опыт страсти, которого другие женщины ждут бесконечно.
Март прижалась ко мне ласковым изгибом всего своего существа и принимала мои утешения с непринужденной простотой, которая смутила меня, так мало я ее заслуживала.
— Моя сестра слишком злая, — сказала она мне, наконец. — Я ничего ей не сделала. Я не виновата в том, что происходит.
— Как? Вы поссорились?
— Она ненавидит меня. Она только что наговорила мне ужасных вещей. Она сказала, что хочет умереть из-за меня и кончит тем, что бросится под поезд перед домом.
Март снова зарыдала. Я стояла возле нее, у рояля. Нотная тетрадь приходилась на уровне моих глаз. Изгиб страницы блестел. На ней — бесчисленные черные ноты, слишком лоснящиеся, слишком ровные, слишком аккуратные. От этой страницы словно веяло современным комфортом и его скукой. Я представляла себе длинную американскую улицу, дома из цемента, металла и изразцов, со стенами, которые можно мыть целиком. И не теряя ни слова из того, что говорила мне Март, не переставая уделять внимание странным судорожным движениям, которые пробегали у нее по шее и груди, настолько, что мне чувствовалось, как они пытаются продолжиться во мне самой и как некоторые скрытые мои мускулы уже подражают им, — я упорно продолжала мои случайные размышления. На самом верху моего разума некий свидетель созерцал оба хода моих мыслей, с необъяснимым удовольствием сближал их между собой и отказывался отдать предпочтение которому-нибудь из них.