Он добавил:
— Вы согласны, что это необычайно и даже неестественно. Вам уже приходилось встречать ее в это время и в этих краях?
— Нет.
— Сейчас по меньшей мере семь часов. Сестры Барбленэ не из тех, кого посылают с поручениями в город в семь часов вечера. Это заслуживает размышления. Пока же я констатирую, что для человека, который умеет браться за дело, я берусь за дело замечательно. Воображаю, как вы злы на меня.
Он остановился, задумался на мгновение, в то время как всевозможные улыбочки как будто скользили по его лицу, стекали вдоль его черт, словно их источником были глаза.
— Послушайте. Раз уж я так хорошо начал вас компрометировать, как говорится, пожалуй, лучше всего будет продолжать. Часто ошибка только зелено скошенная истина. Хотите пообедать вместе за отдельным столиком в самом центральном ресторане города?
— Вы шутите?
— О, нет! Я отлично знаю, что говорю, — один раз куда ни шло, — и что делаю.
— Ну, так… нет.
— Нет?
— Нет. Это тоже требует размышления.
— Вы хотите поразмыслить, прежде чем согласиться?
— Нет. Я хочу сказать, что такое приглашение, пожалуй, заслуживает больше размышлений со стороны того, кто его делает. Я вижу, вы любите приятельские отношения с молодыми девушками. Жаль, что они не могут относиться к этому так же легко, как вы.
— Легко! Простите, простите! Думайте что хотите о моем поведении у Барбленэ. Я признаю свою вину. Но уверяю вас, что сейчас я решительно серьезен. Вы скажете, что разница не так уж заметна? Но, знаете, на корабле объявляют: «Пожар в пороховом погребе» приблизительно тем же тоном, что и «Пассажиры первого класса находят, что рыба скверно пахнет». К тому же это было бы уже не легкомыслие, это было бы…
— До свидания, Пьер Февр. Вы очень любезны, что проводили меня.
В отеле я встретилась с Мари Лемиез, которая пришла минуты на две, на три раньше меня. Я была ей рада. Мне показалось, что стоит мне сесть за один стол с ней, и во мне возникнет чувство безопасности, ко мне вернется уверенность.
Но между первой и последней ложкой супа во мне успело пронестись головокружительное размышление, в котором всего замечательнее было то, что оно не имело почти никакой связи ни с впечатлениями дня, ни с присутствием Мари. В тот миг оно представлялось мне, как что-то важное. Мне бы хотелось иметь возможность внутренне рассказать его, словно, чтобы лучше понять его ценность и помешать ему улетучиться. Но хотя мне и показалось, что оно влечет за собой возвышенные мысли, хотя оно, может быть, и стоило рассуждения о жизни, оно было совершенно далеко от слов, как те мечтания, в которых мы довольствуемся воспоминанием о прогулке в лесу, о повороте дороги и о цене небес, слишком захватывающем, чтобы его можно было назвать.