Было одиннадцать часов, когда я вернулась к себе. Да, окончания дней не похожи друг на друга. И если бы у меня хватило мужества призвать весь накопившийся у меня за жизнь опыт, я бы охотно сопоставила в размышлении, которое развивалось бы, как фриз, то, как душа сбрасывает свой ежедневный груз. Может быть, это было бы полезно для счастья. Думаю, что, во всяком случае, в этом было бы утешение. Но я еще недостаточно стара.
На этот раз небольшое пространство моей комнаты произвело на меня впечатление волшебной ограды. И я увидела, что нечего расчитывать на что-то вроде пережевывания, как я могла бы того ожидать. Восстанавливать по порядку все события дня, минуты разговора у Барбленэ, положения действующих лиц, неожиданное поведение Пьера Февра, нашу длинную прогулку вдоль темных улиц, то, что он говорил мне, то, как я держалась, наконец, встречу с Сесиль… Нет. Все это, конечно, имело некоторое значение; все это еще нужно было рассмотреть, но не сегодня. Или, во всяком случае, сейчас такие мысли были мне неприятны.
В то время, как я распускала волосы, и гребенка, брошенная мной, скользнула с легким шумом по мрамору комода, мне представилась церковь, выходящая на большую холодную улицу предместья, улицу с трамвайными столбами, порывами ветра и ломовыми; женщина, которая идет по улице, видит церковь и заходит в нее. У этой женщины всякие неприятности, и если она входит в церковь, то это и для того, чтобы больше не думать о них, и для того, чтобы подумать о них лучше.
Потом мои глаза остановились на гребенке, позабавились изучением ее выгиба и отсветов, видом мрамора, блестевшего вокруг. Я пожалела, что больше не ребенок. Будь я еще маленькой, я знаю, чем стала бы гребенка: санями в северной стране, санями, остановившимися в огромной степи. Печальное солнце озаряло бы ровный снег. Может быть, люди в санях услышали бы волчий вой, может быть, одна из лошадей запряжки околела бы от холода.
Когда я легла, я заметила, что не хочу спать и не боюсь бессонницы. Я удивлялась легкости, с которой мы иногда живем, непринужденности, с которой существуем. Бывают дни, когда нам удается убить время, только цепляясь за нить интересных мыслей; мы страшно боимся, чтобы они нас не покинули, мы льстим им изо всех сил. На этот раз я не нуждалась даже в мыслях. Кровать принимала меня не так, как всегда. Она сообщала мне не столько ощущение отдыха, сколько ясность, подобную той, которую внушают возвышенные и покойные места. Я чувствовала, как во мне рождаются слова вроде «чистота вершин».
Понемногу мне удалось различить странную мысль, которая мне очень нравилась и которая в ту минуту показалась мне совершенно ясной. Пытаясь ее выразить теперь, я замечаю, насколько это трудно; хотя я не перестаю признавать за ней волнующее значение. Это было что-то вроде следующего, но с бесконечно более богатыми оттенками и совсем другой силой убедительности.