Ко всему прочему у него появилась цель. Первая цель, которая не терпела легкомыслия и решиться на которую ему было не легко. Все то, к чему он стремился до этого, так или иначе походило на игру, ребяческую забаву. Учеба в интернате казалась ему досадной и скучной никчемностью в привычном течении жизни. Будущее не виделось дальше завтрашнего дня. О нем, будущем, не хотелось задумываться, потому что в глубине души все они, детдомовские, страшились его. А как мальчишки встречали непонятный страх? Насмешкой, куражом и нарочитой беспечностью.
Два года в Америке и эти бесконечные разговоры об учебе изменили его. Он не хотел меняться, всячески сопротивлялся переменам в себе, однако сама жизнь заставила его открыть глаза на свое существование в этом мире. И во многом этому способствовала та же Америка. Она отчетливо показала ему, кем могли стать люди, тратившие время и деньги на свое образование, и кем становились те, кто по разным причинам не смог позаботиться о себе. Мойщики посуды, официантки из второсортных забегаловок, жившие в захудалых мотелях, разнорабочие, уборщики, прислуживатели в туалетах дорогих ресторанов — вот кем Виктор не хотел бы стать ни при каких обстоятельствах, уж это он знал точно.
Обладая от природы умом живым и пытливым, он не мог не задаться вопросом: а что дальше? Сделать своей профессией мелкое воровство у уличных торговцев и бегать от воспитателей и учителей? Такая перспектива пугала и смешила его. Виктор понимал, что вырос. Вырос из своих простых детских желаний, не простиравшихся дальше двух тысяч долларов, на которые он два года назад наивно хотел купить все необходимое — кучу еды, шоколадных конфет и модной одежды. На большее его фантазии не хватало. Но все-таки Виктор чувствовал себя реалистом.
Раньше он не спрашивал себя, где будет ночевать, что есть и что делать весь длинный день. Это состояние он считал свободой. Считал когда-то. Потому что теперь, глядя на преобразившуюся Катьку, он обнаружил отчетливую разницу между своей «свободой» и тем, что находилось в другой плоскости, всячески избегаемой Виктором. Грязная, со сбившимися волосами, в неряшливой одежде, предоставленная сама себе Катька действительно была свободна. Или якобы свободна. Она могла уйти из дому и переночевать в подвале. Ее не позовут с улицы вечером ужинать, о ней не побеспокоятся, если она вдруг заболеет или поранится. Но разве такая Катя была правильнее той, которая вышла с ним из магазина детской одежды, — чистенькая, в твидовом пальтишке, в новеньких чулках, теплых ботиночках и в прекрасной круглой шляпке (которую он сам выбрал, потому что почти такая же была на Саманте, его мимолетной знакомой в аэропорту), счастливая и неожиданно красивая девочка, глядя на которую ни за что нельзя было сказать, что в этот самый момент ее непутевая, насквозь проспиртованная мать спит на столе после ночной пирушки? Да, по сути Катька осталась прежней. Но дело-то не в этом. Дело в том, что у Кати из подвала, дочери пьяницы, не могло быть всех этих красивых вещей, останься она здесь. Как и у него, выбери он «свободу».