Ревекка издала крик неповиновения и негодования. А Симон, не тратя слов на дальнейшие споры, решил, что пора гордой дочери Ананьи понять, кто хозяин города. Щелкнул кнут. Ревекка вскрикнула от боли и, стараясь увернуться от ударов, закуталась в своих лохмотьях, представляя еще более привлекательную мишень, чем Симон не замедлил воспользоваться. Алые следы, оставляемые кнутом, скрещивались на белом теле, и Симон не прекращал своего урока, пока ее крики не утратили интонацию неповиновения и не превратились в мольбы о милосердии. После этого он смотал кнут и сел на кушетку, его смуглое лицо скривилось в усмешке удовлетворения собой.
— Надо же, — с презрением произнес он, — дочь первосвященника не так смела, как она думает. Я знал простых рабынь, которые переносили кнут с большей стойкостью. А теперь ползи ко мне на коленях и благодари за милосердие.
— Твое милосердие! — воскликнула Ревекка, поднимая с пола заплаканное лицо, и в ее глазах появилось нечто от прежнего негодования.
— Мое милосердие, — с усмешкой повторил Симон. — Запомни, мне стоит только позвать, и Архелай вернется. Ему ужасно не понравилось, как я помешал ему, и он будет рад возможности допросить тебя вторично. Так что благодари меня за доброту.
Ревекка разрывалась между страхом и ненавистью, но воспоминания о железном стуле были все еще живы в ее памяти. Словно для того, чтобы помочь ей принять решение, Симон вновь потянулся за кнутом. Она сглотнула и торопливо произнесла:
— Я благодарю тебя за доброту.
— Хорошо, — сказал Симон. — Ты учишься мудрости, хотя и медленно. Теперь ползи к моим ногам. Я сказал, ползи. Не поднимай головы.
Она поползла, как он приказал. Когда-нибудь, как-нибудь, говорила она себе, она отомстит за эти оскорбления. Как Иаиль с Сисарой, она обманет его, а когда он будет ожидать меньше всего — убьет, отомстит не только за себя, но и за весь город.
— Кланяйся ниже передо мной, гордая дочь первосвященника. Говори: «Я твоя, мой господин, и сделаю все, что ты прикажешь».
Хотя Ревекка чуть не задохнулась от унижения, она сказала все, что он приказал. После ее слов Симон вновь улыбнулся и потер руки. Вид этой девушки у его ног, ее нагое тело, отмеченное ударами кнута, доставляли Симону больше удовольствия, чем он бы извлек, если бы разбил все римские легионы. Такова была ненависть, которую эти дикие собаки-сикарии испытывали к старейшим священническим семьям. И можно было не задаваться вопросом, почему такие несчастья свалились на евреев, когда становилось известно, до чего яростной и неутомимой была эта старая ненависть. Что же до Симона бен Гиоры, то он не стал тратить времени, а нанес Ревекке последнее унижение. Она слабо всхлипнула, когда он овладел ею, не в силах протестовать, и говорила ему, что он ее господин, и она сделает все, что он ей скажет.