Дагенхем замолчал и пристально посмотрел на Фойла, когда тот покачал головой, Дагенхем продолжил.
— Что ж, тебя присудят к десяти годам того, что в насмешку называют лечением. В нашу просвещенную эпоху преступников не наказывают. Их лечат. Тебя бросят в камеру одного из подземных госпиталей. Там ты будешь гнить в темноте и одиночестве. Будешь гнить там, пока не решишь заговорить. Будешь гнить там вечно. Выбирай.
Ворга, я тебя убью.
— Я ничего не знаю о «Номаде». Ничего!
— Хорошо, — Дагенхем сплюнул. Внезапно он протянул вперед сжатый в ладонях цветок орхидеи. Цветок почернел и рассыпался. — Вот что с тобой будет.
К югу от Сен-Жирона, возле Франко-испанской границы, тянутся на километры под Пиринеями глубочайшие во Франции пещеры — Жофре Мартель. Это самый большой и самый страшный госпиталь на Земле. Ни один пациент не джантировал из его чернильной тьмы. Ни одному пациенту не удалось узнать джант-координаты мрачных глубин госпиталя.
Если не считать фронтальной лоботомии, есть всего три пути лишить человека возможности джантировать: удар по голове, вызывающий сотрясение мозга, расслабляющий наркотик и засекречивание джант-координат. Из этих трех наиболее практичным считался последний.
Камеры, отходящие от запутанных коридоров Жофре Мартель, были вырублены в скале. Они не освещались, как и коридоры. Мрак подземелий пронизывали лучи инфракрасных ламп. Охрана и обслуживающий персонал носили специальные очки. Пациенты жили во тьме и слышали лишь отдаленный шум подземных вод.
Для Фойла существовали лишь тьма, шум вод и однообразие госпитального режима. В восемь часов (или в любой другой час этой немой бездны) его будил звонок. Он вставал и получал завтрак, выплюнутый пневматической трубой. Завтрак надо было съесть немедленно, потому что чашки и тарелки через пятнадцать минут распадались. В восемь-тридцать дверь камеры отворялась, и Фойл вместе с сотнями других слепо шаркал по извивающимся коридорам к Санитарии.
Там, так же в темноте, с ними обращались, как со скотом на бойне — быстро, холодно, с безразличием. Их мыли, брили, дезинфицировали, им вкалывали лекарства, делали прививки. Старую бумажную одежду удаляли и сжигали, и тут же выдавали новую. Затем их гнали в камеры, автоматически вычищенные и обеззараженные во время их отсутствия. Все утро Фойл слушал в камере лечебные рекомендации, лекции, морали и этические наставления. Потом снова наступала закладывающая уши тишина, и ничто не нарушало ее, кроме отдаленного шума вод и едва слышных шагов надзирателей в коридоре.