Хозяйский сын Коля, который от своего отца, боксера-вышивальщика, унаследовал художественную жилку, ездил в Курск сдавать экзамены в училище живописи. Когда он приезжал, то всегда сразу брал на руки Маринку и играл с ней. Но однажды Маринка напрасно искала и ждала его — он почти целый день просидел в уборной: что-то у него случилось с животом. На следующий день у него все уже было в порядке, и он снова уехал в Курск. А Мариночка к вечеру того дня заболела, температура у нее поднималась все выше, она стонала и металась в кроватке. Исай побежал за врачом — местной знаменитостью Адамом Статкевичем, в которого все поныряне верили как в Бога.
Было уже около одиннадцати часов. Я сидела у кровати Маринки и не спускала с нее глаз. И вдруг она полузакрыла веки, из-под них блеснули белки ее глазок, она словно потеряла сознание. Я так испугалась, сознавая свое бессилие, что выбежала на дорогу встретить врача. Но я не знала, с какой стороны его ждать, и бегала взад и вперед перед домом, вглядываясь в темноту. Почти через час после того, как Исай ушел, я наконец различила вдали две фигуры и бросилась им навстречу. Адам, молодой, деловитый и самоуверенный, ускорил шаги. Он осмотрел Маринку, но заявил, что ничего не может сказать, пока нет каких-нибудь других симптомов, лекарств тоже пока не велел давать, только прикладывать холодные компрессы к головке. С утра пораньше он обещал зайти снова. Утром стало ясно, что у Маринки плохо с животиком, правда, температура немного спала. Заболел и Боря.
«Я так и знал, что такая высокая температура может быть только от чего-нибудь инфекционного, — с гордостью сказал Адам Статкевич. — У них токсическая диспепсия. Вчера уже отправил в больницу Храповицкую с сыном, а перед этим Гольцову нашу с дочкой. Похоже, что эпидемия — у меня еще вызовы к другим детям. Поедете в больницу в Брусовое, я вам сейчас выпишу направление»[75].
После этого Исай долго ходил добывать подводу — Брусовое было километрах в восьми от Понырей. А я сбегала за водой и перестирала накопившуюся за утро большую кучу пеленок и простыней.
Наконец прибыла подвода, на которой был постлан небольшой стог сена, куда мы и уложили совсем ослабевших детишек. Мы сели рядом с возчиком и поехали. Жара стояла совсем невыносимая, без ветра, дорога шла все время через поле, под палящим солнцем, она была неровная, в ухабах, и за подводой чернело облако пыли, вскоре густым слоем покрывшей наши вспотевшие шеи и лица. Детишки, сначала хныкавшие, когда трясло особенно сильно, через некоторое время замолкли. Я то и дело оглядывалась, Маринку мне было видно, а Борю нет. Я попросила возчика приостановить лошадь, Исай слез и откинул пеленку, которой был прикрыт Боря. «Жив еще», — сказал он и снова накрыл его.