Кто?!
Олег? Сам? Да у этого хлыща нет ни силы, ни смелости, чтобы на такое решиться.
«Не суетись! Выхватывай информацию!» – приказывает себе Анжела и присматривается к толстухе, телеса которой еле сдерживает джинсовый сарафан с вещевого рынка – вон, шов сбоку кое-как подлатан черными нитками. В одной следственной группе – два мира… Как везде… Тетка двигается удивительно ловко для своей комплекции, быстро находит правильный ракурс, лучшее освещение и фотографирует каждый предмет в отдельности: кирпичи на ковре, распахнутое окно, осколки хрустальной вазы на паркете, выдвинутый ящик антикварного бюро…
– Олеговна, как с отпечатками пальцев? Есть что-нибудь стоящее? – продолжая писанину, окликает толстуху следователь.
Голос у него глубокий, каждое слово словно бархатом обложено…
– Со шнура, может, удастся потожировые снять, а так отпечатков полно… Но, боюсь, делу они не помогут. Напрасная трата времени… Хозяйкин дружок тут все облапал. Лучше у него спроси – что искал?
И правда, что? Что Олег тут делал? Ящичек-то пуст, успевает рассмотреть Анжела. А где Никины драгоценности? Где ее знаменитый бушароновский сет?
Белый кожаный футляр тут – валяется на полу возле окна, выставив свое атласное нутро. Одна серьга держится в специальной прорези, другой не видно. Нет и колье «знак вопроса» с грушевидным изумрудом, обрамленным бриллиантами, и кольца из черненого золота с мрачным сапфиром с изумрудами и замаскированной полостью для яда. Неделю назад Ника вроде придумала, чем заполнить ямку под камнем. Не успела?!
Следователь Глеб Сорокин, обладатель куртки «Берберри», очень даже неплохо рассмотрел Анжелу. Еще бы… Грудь торчком, так и хочется как-нибудь ненароком ее задеть. Дерзкая грудь.
Сразу заметил, что девица смахивает на его первую жену. Первую, единственную и уже бывшую. Которая и подарила ему эту коттоновую шмотку, вроде как завещала: «Носи и меня вспоминай, – сказала. – А я ухожу». Вот те раз! Из Гондураса в пампасы. Неожиданно, но понятно. Терпеж ее кончился.
Ничего! Я еще что-нибудь сотворю! Я еще себя докажу…
Ему и самому опостылело не принадлежать ни себе, ни обкорнанной семье. Вика сделала аборт, когда смекнула: сколько бы он ни клялся-божился, что будет по ночам вставать, в детскую кухню ходить, заработает на няню, – надеяться рискованно. И от того, что муж сам верит в свои обещания, – ей нисколечко не легче. Даже и не рассердишься на него, не обвинишь во лжи, не бросишь в лицо слова, облитые горечью и злостью, чтоб полегчало. Служба чертова… В любой момент следователя могут выдернуть хоть откуда. И от ребенка тоже. Но и у нее работа, без службы – какая самостоятельность?! По-современному мамаша без карьеры и без денег выглядит инвалидом (мужнина нежирная зарплата от голода-холода семью защитит, но по социальной лестнице их как ветром сдует до самого низа).