Жаба захлопнула дверцу машины. С водительского сиденья к ней повернулся мужчина лет тридцати пяти, с бледными мясистыми губами, широко расставленными водянистыми глазами и бровями, сведенными, словно щипком, двумя глубокими вертикальными морщинами. Одна щека его была выше другой, вздернутый кончик носа поднимал ноздри. Жаба смотрела в эти темные теплые дырки на его лице, пока с пассажирского сиденья не высунулся второй – молодой, бритый, худой, с опухшим носом, широкими бровями и затаенным взглядом темных глаз. Под носом у него была треснувшая язва с мелкими сухими пупырышками.
Жаба посмотрела на мужчину, сидящего рядом с ней. Этому было лет тридцать, но с передней части головы темные волосы уже сошли, оставив узкую полоску посередине. Черты его лица были правильны и обычны. Брови вскидывались, одевая домиком большие голубые глаза, прозрачные и застывшие, как стекло. Лицо его ничего не выражало, словно фасад дома, заброшенного и нежилого. Только за голубыми зрачками, как за наглухо закрытыми широкими окнами, бился кошмар.
– Что будем делать? – спросила Жаба.
– Минет, – промычал водитель, охватывая ее широкоугольником глаз.
– С презервативом пятьсот, без презерватива – семьсот. С каждого… – деловым тоном сказала Жаба, причмокивая жвачку.
– Поехали… – сказал водитель, крутанув руль.
За окном проносились размытые фигуры людей, словно вышедших из границ и слившихся с черной рекой вечера, растекающегося по автостраде. И не разобрать было, кто из них женщины, а кто мужчины. Только горящие витрины магазинов и окна кафе проливали на вечернюю реку островки желтого света.
Жаба, надув губы, смотрела на свои черные коленки. Мужчины молчали. Тот, что рядом с ней, не отрывал взгляд от дороги, и можно было подумать, он видит этот город после долгого перерыва.
Город пошел уменьшающимися домами, словно машина вносилась в другое пространство – туда, где можно спрятаться. И пространство это должно быть маленьким и укромным, чтобы в нем можно было делать никому не видные дела. Асфальт под шинами зашуршал, наверное, потому, что расстояние отрезало звуки центра города, как лезвием перерезают вены и артерии, идущие от сердца. Жаба не отрываясь смотрела на верхушки деревьев. Чем меньше становились дома, тем выше деревья.
Машина остановилась на проселке. Мужчина, сидевший за рулем, щелкнул включателем на потолке. Салон вспыхнул белесым светом, делая деревья за окнами призрачными, а людей в машине – явственными, хорошо прочерченными в замкнутом пространстве голубоватыми контурами.
Мужчины вышли из машины. Жаба ненадолго осталась одна, вглядываясь в темноту за окном. Дверь с ее стороны открылась.