Но слишком уж красивые получились фотографии с летящим портретом. Слишком уж много газет их напечатали. На следующее утро в квартиру одного из нацболов, куда отправились ночевать участники акции, постучали. Максим подошел к двери.
– Повестку из прокуратуры получите, – сказал за дверью мужской голос.
– Я не открою, – отвечал Максим.
– А мне что делать? – настаивал голос. – Мне велено, чтоб вы получили повестку и расписались.
– Макс, открывай, – сказал Максиму отец того их товарища, который в этой квартире жил, хозяин квартиры. – Это мне повестка. По поводу сыночка. Я распишусь.
Максим открыл. Человек двадцать омоновцев ворвались в дверь, повалили Максима на пол, заломали ему руки за спину и надели наручники. Максим не видел, что происходило с его товарищами. Он видел только, как омоновский полковник склонился над ним, достал у него паспорт из заднего кармана джинсов, достал из паспорта триста рублей (все деньги) и положил к себе в карман. А паспорт, как и положено при задержании, отдал конвою.
Потом к лежавшему на полу Максиму подошел еще один офицер ОМОН. Медленно поставил ему на лицо ногу в тяжелом ботинке, потом навалился на эту ногу всей тяжестью и поставил на лицо Максиму вторую ногу. Максиму казалось, что сейчас кожа слезет у него со скул и вытекут глаза. А офицер стоял у Максима на лице в своих ботинках и слегка пружинил ногами, как бы чуть-чуть подпрыгивая.
– Геройский поступок! – прохрипел Максим из-под офицерских подошв.
Офицер постоял еще немного и сошел с лица задержанного. Максима подняли на ноги, посадили не в обычный автозак, а в убоповский черный «Мерседес» и повезли одного на Петровку в следственную тюрьму.
На Петровке Максима почти не били. Пугало только, что расследованием их дела занимается специальная следственная бригада из двенадцати человек под руководством подполковника Алимова, следователя по особо важным делам, работа которого вообще-то состояла в раскрытии грабежей и убийств. И следствие было закончено всего за неделю.
На время суда Максима перевезли в следственный изолятор Матросская Тишина. Там была огромная общая камера, пятьдесят человек вместо тридцати. Койки стояли в два яруса вдоль стен, и заключенные сидели на койках голые, потому что иначе нельзя было переносить духоту и жару. Когда Максим только вошел в камеру, кто-то из заключенных сказал, кивая на уголовное дело Максима, которое Максиму предстояло изучать перед судом: