— И я люблю тебя, — прошептала она, отстраняясь и проникая взглядом в его душу. — Люби меня, Хью, люби меня, как свою жену перед Богом, я хочу познать, что такое любовь.
Хью хотел, было ответить, но Катарина приложила палец к его губам.
— Что мне еще остается? Я никогда не выйду замуж за другого. Дай же мне хоть на время то, что никогда не будем моим.
Хью пристально посмотрел на нее и вдруг острее, чем когда бы то ни было, ощутил одиночество — свое и Катарины. Они были одни против целого мира — враждебного и непонимающего. Разве есть грех в том, что они дадут друг другу то, что никому больше от них не нужно. Хью крепко прижал Катарину к себе, его объятие было нежным и ласковым. Он понял, что до сегодняшней встречи совсем не знал себя. Катарина была права: пока он не вошел в эту комнату и не увидел ее, Хью не осознавал всей глубины своей любви. Никогда прежде не чувствовал он ничего подобного, никогда не знал, что на свете есть человек, жизнь без которого не имеет смысла. Теперь он понял, понял в тот самый миг, как увидел ее, что не может быть долга ради долга, жизнь во лжи и лицемерии не может быть угодной Богу, только истинная любовь имеет право на существование. Нет человека на земле, которого он ценил, уважал и любил больше, чем эту хрупкую девушку, научившую его любить, Катарина, его Катарина, которой он принадлежит до конца своих дней. Ничего не существует, кроме Катарины и его всепоглощающей любви к ней.
— Люби меня, — снова прошептала она, и Хью со стоном приник к ее устам, подобно путнику в иссушенной солнцем пустыне, с жадностью пьющему драгоценную влагу из источника. Сердце его пронзила боль, как будто его рассекли раскаленным докрасна клинком.
Катарина… Только она одна смогла найти дорогу к его сердцу, только она видела в нем то, чего не видели другие. И она любила его такого, каков он есть, не требуя ничего взамен. Всю свою жизнь он был не более, чем половинкой человека, а Катарина оказалась другой его половиной, которую он так долго искал и отчаялся когда-нибудь найти. Хью погладил ее по золотисто-рыжим волосам и нежно поцеловал в лоб.
— Подожди, — он поднялся и направился к столу, на котором лежали неокрашенные бараньи шкуры. Он отнес их туда, где сидела Катарина, и бросил на каменный пол. За ними последовали шкуры со скамьи, и, в конце концов, пол у очага превратился в ложе из мягкой овечьей шерсти. Вернувшись к Катарине, Хью крепко обнял ее и бережно поднял со стула, внимательно вглядываясь в ее лицо, не омраченное ни страхом, ни сомнением. Он увидел доверчивую улыбку и любящий взгляд, говоривший больше, чем могли бы сказать слова. Он отнес ее к очагу и бережно опустил на шкуры, протянул руку к ленте, стягивающей волосы, и одним движением развязал ее. Освободившись из тесного плена, медные тяжелые волны рассыпались по овечьему меху.