Не всех любила одинаково, но никого не обижала.
Не обижала она и Хуррем, но заставить себя любить не могла, и никто другой тоже не смог бы. Сразу возникла та самая неприязнь, как только поняла, что тощая зеленоглазая девчонка, у которой всей красы – крупная грудь да тонкая талия и веселый нрав, поймала сердце султана в прочные сети.
И даже не тогда, пока Сулейман краснел (чего только не бывает) перед маленькой наложницей. Пока каждый вечер звал ее в свою спальню, вел долгие беседы о поэзии, предпочитая общество гяурки обществу даже своего верного Ибрагима, еще полбеды, валиде только посмеивалась.
Неприязнь возникла тогда, когда поняла, что самой гяурке почти безразлично внимание Повелителя, не выпрашивает подарки, не хвастает ими, ценит те самые беседы, в которых остальные ничего не понимали. Хуррем словно ставила себя отдельно, в стороне, над всеми. Не обращала внимания на все перешептывания за своей спиной, на сплетни, все худое словно стекало с нее, как дождевая вода, не задевая.
Но эта неприязнь окрепла, когда Хафса осознала, что Хуррем может стать такой, как НурСултан, мачеха Хафсы, до которой она сама так и не смогла дотянуться. Вот это было самым обидным – то, что Хуррем легко давалось то, что так и не удалось самой валиде. Можно управлять гаремом, быть властительницей душ и тел сотен красавиц – и при этом даже не пытаться шагнуть за пределы женского рая. А эта пигалица шагнула, она посмела быть интересной там, куда сама Хафса никогда не заглядывала.
Поэзия наложнице нужна, музыка тоже, нужно уметь складывать слова о любви в красивые фразы, но зачем философия? К чему наложнице султана ученость, для этого у него есть Ибрагим и улемы. Когда в первые дни Хуррем завладела вниманием Повелителя, беседуя с ним, валиде все равно смеялась, кто же мог ожидать, что это надолго? Но шли дни, потом месяцы, а теперь уже и годы, Повелитель брал на ложе других, даже отправлял Хуррем в ссылку, она исправно рожала детей по одному в год, но интерес султана к этой пигалице не падал, кто бы ни спал на зеленых простынях ложа Повелителя, туда непременно возвращалась Хуррем.
И вот это упорство Сулеймана в предпочтении той, которую сама валиде никогда не предпочла бы, раздражало сильней всего. Так обычно раздражает то, чего не понимаешь, а Хафса не понимала Хуррем. Или лгала сама себе, что не понимает, потому что та слишком походила на Нур-Султан.
И даже сейчас, после того, как Хуррем спасла Сулеймана именно своей настойчивостью, ближе к его матери не стала.
Однако отдалилась и Махидевран, вернее, ее сознательно отодвинула от себя сама валиде. Просто, вспомнив поведение баш-кадины в минуты, когда решалось, будет жить или нет Повелитель, Хафса вдруг увидела настоящую Махидевран. Хезнедар-уста потом пыталась убедить, что это просто был момент отчаянья, растерянности, но Хафса только усмехнулась, все верно, в такую минуту каждый ведет себя, не задумываясь о последствиях. Хуррем едва ли не трясла валиде, требуя, чтобы та отправилась поить спасительным средством Повелителя, а Махидевран распоряжалась комнатами, уже чувствуя себя следующей валиде. Растерянность лучше всего показывает, что у человека на уме и в душе. И пусть душа Хуррем все равно не стала ближе, Махидевран доверие во многом потеряла. Гульфем и то вела себя лучше – притихла в своем углу, выжидая, за кого ей подать голос.