Получился он, разумеется, комическим, и Розита явно на это рассчитывала. Слушать её начали всерьёз, а потом смеялись от души. И только бедная моя Лу-у не понимала, в чём дело, и не смеялась. И наверняка удивлялась: над чем смеются другие? Но я был не рядом, а спросить Нею или Свету она не решилась.
Розита же тем временем на особо низких тонах, почти угрожающе выводила:
…Сто разных хитростей,
И непременно
Всё будет так, как я хочу!
Всё будет так, как я хочу!
И ножкой по сцене звонко притоптывала.
Зал покатывался.
Прелестное свойство истинно умного человека: он не боится быть смешным. Знает: ему это никак не повредит.
А дальше экспромты двинули косяком.
Как-то очень вальяжно и одновременно озабоченно вышел на сцену Натан Ренцел с гитарой — будто хотел объявить о неожиданном перерыве. Но объявил другое:
— Предки мои были из России. И потому бессмертный романс этот дошёл до меня на русском. Так и спою. Как дошёл…
И запел «Очи чёрные» — густым сверхмужественным басом. И глядел неотрывно на Лу-у, сидевшую во втором ряду. Будто для неё одной пел. Хотя и знал, разумеется, что ни слова она не понимает.
Впрочем, рядом сидели и Света, и Нея — обе тоже с чёрными очами. Поди разбери!..
— Ну, Нат меня достал! — тихо, но азартно произнесла мама, сидевшая рядом со мной, выбралась в проход, легко взбежала на сцену и исчезла за сдвинутым вбок занавесом.
За электронным пиано на сцене в это время Ружена Мусамба, программистка из нашей киберлаборатории, наигрывала собственного сочинения «Конголезские напевы». И среди африканских взрывных эскапад мелькали у неё отчётливые — грустные и напевные! — шопеновские ноты. Как следы органичного слияния в её душе музыки обеих родин — Конго и Польши. В Варшаве родилась, на берегах Конго училась и оттуда махнула в «Малахит». А потом уж попала в экипаж «Риты-2»…
Вслед за Руженой у пиано как-то почти незаметно оказалась Розита, легко пробежала пальцами по клавишам, и знакомая старинная мелодия вдруг выпорхнула в зал. А на сцене уже стояла мама и вполне прилично — с моей, понятно, точки зрения! — пела на еврейском языке «Тум, балалайка, шпиль, балалайка!» Такую же, в общем-то, древность, как и «Очи чёрные».
Это был почти сверхэкспромт. Зал понял. Аплодировали маме долго.
— Откуда у тебя такое блестящее знание еврейского языка? — спросил я маму, когда она вернулась на место.
— Я его совсем не знаю. — Мама пожала плечами.
— А «Балалайка»?
— Это с Антарктиды. Мы там много чего пели. Такой же был молодёжный интернационал. Как здесь.
На сцене проникновенно пел протяжную турецкую песню Омар Кемаль, а возле меня стояла Розита и шептала: