Памяти пафоса (Гольдштейн) - страница 12

Вероятно, это и есть «всеобщее гомогенное государство» постисторической эры, о котором говорил франко-русский философ Александр Кожев (Кожевников), ссылаясь на Гегеля, а потом — Фукуяма, сославшийся на них обоих. Либеральная демократия. Универсальная культура потребления. Мир без аннексий и контрибуций. Можно не опасаться, что тебя застрелят при переходе границы. Впрочем, в этом отношении Запад восстанавливает то, что им было утрачено: Цвейг вспоминал, как до Первой мировой войны он путешествовал из страны в страну, не имея ни визы, ни даже паспорта. Должно быть, такому миру угрожает чудовищная скука. Но все возможные возражения против него известны так давно, что поистине скучны еще более.

Г. Носков пишет далее, что, подобно тому как Европа и мир заинтересованы в создании конвертируемых валют, заинтересованы они и в создании «конвертируемых культур, культур, легко входящих в другие культуры, естественно действующих на… чужих территориях». Возникающие в результате тотальная взаимопроницаемость и взаимопереводимость если и не вовсе устраняют проблему, осложнявшую людям жизнь после вавилонского строительства, то, по крайней мере, делают ее менее острой. Все мало-мальски заметные авторы мгновенно транслируются из одного языка в другой, так что складывается впечатление, что они пишут на некоем универсальном Языке (в концептуальном, ценностном смысле он и впрямь универсален). Три десятилетия назад это отмечала в своих мемуарах Н. Берберова. Универсалистские интенции сочетаются с уравновешивающей их устремленностью к национальному своеобразию — только оно способно вызвать настоящий интерес и претендовать на место в общем рынке культуры. Нравится нам все это или нет — вопрос, не имеющий отношения к делу.

Выработку механизмов конвертируемости национальных смыслов, которые благодаря этому начинают участвовать в «общем деле», в трансконтинентальном цивилизованном строительстве (так образуются и международные ценностно-понятийные языки), следует считать одним из главнейших достижений западного мира. Советская Россия занималась лишь трансляцией идеологических смыслов на подвластные ей территории. После падения европейского коммунизма и железного занавеса ей приходится заполнять чистые страницы своих национальных словарей общеупотребительными лексемами, приноравливаясь к доминирующему в мире евроамериканскому человечеству. В настоящее время можно говорить о нескольких направлениях этой официально-государственной и неофициально-общественной деятельности.

Прежде всего, сама перестроечная и постперестроечная власть декларировала желание войти в «европейский дом» и в соответствии с этой целью принялась строить свою политику, в том числе политику культурную. Здесь российская власть находит поддержку внутри страны у зарождающегося предпринимательства, либеральной прессы и весьма заметных социальных слоев, склоняющихся — когда сознательно, когда интуитивно — к идеологии гражданского общества. Идеи имперской или национальной исключительности, изоляционные теории самобытного пути имеют несомненный вес, но, кажется, далеко не столь внушительный, чтобы перешибить и раздавить государственный «мондиализм». Тем более, что самые активные группы населения (в первую очередь — молодежь) наконец-то утвердили законность своего давнего тяготения к западному типу жизнестроительства и западной массовой культуре, которая широким потоком хлынула в Россию, намереваясь ее всю затопить — от гребенок до ног. Для того чтобы еще раз выкорчевать из общества ценности свободного потребления, одних карательных усилий сверху далеко не достаточно. Для этого необходим гигантский выброс коллективной отрицательной энергии, который, при всем уважении к революционным традициям России, теперь едва ли кто возьмется прогнозировать. К тому же ползучая гидра вестернизованной потребительской цивилизации умудряется выживать и после прямого в нее попадания. И даже тогда, когда на спусковой крючок нажимают не лукавые обманщики наподобие Анпилова с Зюгановым, а сам аятолла Хомейни (да откроются перед ним врата рая). Уж если иранским стражам исламской революции не удалось вытравить в народе память о «кока-коле» (на сей счет есть немало свидетельств — от увлекательной прозы Найпола «Among believers», написанной по горячим следам его исламского путешествия начала 80-х годов, до сравнительно недавних заметок московских журналистов), то всем другим такая задача и вовсе не по плечу. Музыка, мода, кино, различного рода масс-культурные поветрия и интернациональные стили жизнеповедения — все это захватывает сегодняшнюю Россию синхронно с остальным миром.